Аарон Кацовицкий

СЕКВОЙНЫЙ КРЕСТ

Правдивое и поучительное повествование о жизни, необыкновенных приключениях страшной погибели одного маленького, но чрезвычайно благочестивого народца

 

Часть I. Неспешное начало…

 

 

I.                  Антонио Порциони превращается в свинью,

           а Хуан Пабло дель Торрес

отправляет Марту-распутницу 

отмаливать грехи 

Вот как началась эта история. Антонио Порциони мог превращаться в кого угодно, в любое животное, но особенно ему нравилось обретаться в облике свиньи. Когда он превращался в свинью, то забирался в огород своего соседа – Петруччо Капуччино и пожирал морковь. Морковь у Петруччо в огороде была огромная, сочная и сладкая, и Антонио вновь и вновь, еженощно посещал огород, потому что не мог противостоять искушению насладиться вкусом свежей, оранжевой морковки, извлеченной из влажной почвы.

С первым лучом солнца Антонио возвращался домой, вновь обращался человеком и маялся потом животной болью весь день, ибо свиньи не моют морковь перед тем, как изжевать ее. В пасмурные дни, когда никаких лучей солнца не было, Антонио, пожирая морковь, напряженно вслушивался в окружающее, ожидая кукаренья петуха или гагагаканья гусей.

Петруччо же, который 27 лет страдал от бессоницы, потому что пил слишком много самогона и тройного одеколона, знал, что сосед в образе свиньи с наступлением темноты пожирает морковь на его огороде, но не знал, как его проучить. Он искренне полагал, что пожирание Антонио моркови - суть наказание Божье за ужасное пьянство, а также за исключительно злостную болтливость, приносящую множество несчастий жене Петруччо, которую звали Марта-распутница. И потому сосед долго, целых 17 лет ничего не предпринимал против свинских набегов Антонио.

Но вот, как-то вечером, Петруччо, спрятав обрез охотничьей двустволки за спиной, приблизился к забору и глядя мутными красными глазками поверх острозаточенных досок на Антонио, который в это время обирал колорадского жука, спросил соседа:

- Должно быть, мерзавец, ты вновь придешь ко мне на огород пожирать морковку этой ночью? – Петруччо был очень-очень пьян, - еще бы, - ведь он пил беспрерывно уже не одну неделю, а может быть и не первый месяц…да годы, годы!…а потому был и очень-очень зол. Кроме того, прошлой ночью Антонио в образе свиньи сьел особенно много моркови, отчего Петруччо нечем было закусывать той же ночью тройной одеколон.

 Но если уж говорить совсем начистоту, то более всего Петруччо был зол потому, что ночью сам ходил на огород за морковью и столкнулся на морковной грядке с со свинским рылом Антонио и рыло посмеялось над ним – так, совершенно отчетливо, показалось Петруччо ночью в неверном свете луны.

…Антонио вздрогнул и, покрепче ухватив лопату толстой короткопалой рукой, более похожей на свинское копытце, нежели на человечью конечность, дружелюбно улыбнулся соседу Петруччо:

- Что это ты такое говоришь, Петруччо, мой сосед и мой друг? Ведь у меня на огороде и так много морковки и еще получше твоей. Зачем же я буду ходить на твой огород в образе свиньи? – тут Антонио понял, что проговорился, испугался и стал пятится назад, в то время, как рассвирепевший от такой неслыханной дерзости Петруччо медленно поднимал обрез, чтобы покарать ненавистного соседа.

 Но тут с вечерней дойки пришла Марта Капуччино, жена Петруччо и крикнула своему мужу:

- Эй, Петруччо, мой глупый и болтливый муж, что это ты затеял? Иди-ка попей парного молочка, а не то я отхожу тебя коромыслом, да так, что мало не покажется. – А надо сказать, что Марта давно уж хаживала к Антонио, пока он еще не превращался в свинью, или уже сбросил с себя свинскую личину. И в то время, пока Петруччо елозил по огороду в поисках бесплатной закуски и злопыхательствовал в адрес свиньи, Антонио и Марта предавались отчаянно разнузданному разврату, поскольку в душе были чрезвычайно одиноки.

 Таковы-то были их муки: Марта тяжко страдала от Петруччо, который всем рассказывал, какая у него теплая и мягкая жена, и было много охотников проверить, так ли это на самом деле, а Марта была воспитанной женщиной, и старалась пореже произносить слово «нет», чтобы не обижать понапрасну сограждан. Антонио же мучился сознанием того, что он и человек, но – свинья и ест сырую морковку по ночам, выковыривая ее рылом прямо из земли. Петруччо же чувствовал себя тоже нехорошо, потому что пьянство занимало у него слишком много времени и он не мог уделять достаточно время своей жене Марте, вследствие чего говорил всем много ненужного о своей верной возлюбленной, и потому еще было ему тошно, что никак не мог наказать он соседа, который уничтожил уже почти всю морковь на его маленьком, но невероятно плодородном огороде.

…Итак, Петруччо нехотя убрал обрез за спину и отправился пить парное молоко. Вскоре наступила ночь и Антонио засобирался на огород Петруччо, а Марта спрятала в лопухах обрез Петруччо и приготовилась ближе к утру навестить Антонио, а чтобы муж не проснулся, решила добавить в суп самогону – Петруччо все равно давно уже не чувствовал ни вкуса, ни запаха, ни цвета. 

 Конечно же Петруччо вновь сделался пьяным и повалился спать. Антонио обратился свиньей и стал карабкаться на острозаточенный забор и сильно поцарапался, но все же перелез и с вожделением упал пятачком в пышную морковную зелень, а в это время проснулся Петруччо и отправился на огород, чтобы посмотреть, куда подевалась его жена. Марта в это время тоже была на огороде и утробно и сладострастно хохоча, помогала окормляться соседу-свинье. И вот все трое они встретились на морковной грядке.

 В то же самое время по ночной безлюдной улице шел участковый полицейский Хуан Пабло дель Торрес – огромный и толстый, как бык. Он всегда патрулировал улицы Муры глухими ночами, потому что он был хороший полицейский и знал, что злоумышленники спят днем, а темные свои делишки вершат ночью.

 И вот, заглянув через забор с улицы на огород Петруччо он увидел его стоящим на четвереньках напротив Антонио, превратившегося в свинью и Марту, жену Петруччо и любовницу Антонио. Свинья поглощала морковку и земля скрипела у нее на зубах. Петруччо хрипел и пучил глаза, пытаясь сообразить, что же делать ему с соседом-свиньей и женой Мартой, которая только что любезничала с свиньей-соседом и угощала его морковью, не забывая потчевать и себя.

- Эй, мать вашу! – громко крикнул Хуан Пабло. – Я вам сейчас все кишки выдеру и разбросаю на Базарной площади нашей славной деревеньки, во имя всех святых. Полуночные твари! Какого хрена вам не спится в эту дивную ночь, отчего, Петруччо, скотина, ты не ласкаешь свою жену о непререкаемых достоинствах которой с твоих же слов известно всем мурачо и мурачито от мала до велика? А ты, Антонио, свинья, убирайся домой и жри свою морковь, а не чужую, а то засажу тебя в обезьянник, так что мало не покажется – и попомни мое слово, я этого так не оставлю! Что это вы тут делаете, подонки?  

- Эй, Хуан Пабло! – крикнула тут Марта. – Что это ты задумал? Иди-ка ты восвояси, а не то я отхожу тебя коромыслом, так что мало не покажется! - Хуан Пабло дель Торрес рассвирепел, закричал:

- Блюстителя коромыслом при исполнении!? – ударом копыта свалил он забор и, с ревом ворвавшись на огород Петруччо стал молотить всех троих огромными кулаками. Скоро, в припадке правоохранительного бешенства, засунул он в Петруччо морковь по самую репицу, и расквасил рыло Антонио другой чудовищнейшей морковкой, а Марту Капуччино, посредством третьей морковки, принудил утром сходить в церковь, дабы покаяться в совершенных ею, Мартой, грехах, после чего оборотился вновь к Петруччо, вытряс из него душонку, пригрозил в следующий раз выпить кровь (а он был упырь), вырвать сердце и сожрать его (он же был и оборотень, навроде Антонио.

 Петруччо, испугавшись, даже поклялся больше никогда не пить и убежал отсыпаться домой, широко, как всадник, расставляя ноги и потирая заскорузлой ладонью ушибленную грудь и внезапно заболевшую шею.   

Марта сейчас же отправилась искать церковь и священника, а Антонио, весь в морковных ошметках, понуро отправился домой, он то уж знал, что Хуан Пабло этого так не оставит и вскоре пришлет ему бродячего экзорциста, дабы тот изгнал из него, бедного несчастного Антонио Порциони, дьявола, а ведь это очень больно, когда изгоняют дьявола, того гляди и вся душа выскочит. «Хотя, - думал Антонио, - может быть этого и хорошо, может и пора уже, избавиться от дьявола, другие, вон, живут без дьяволов, а иные и без души, - и ничего…», однако, забегая вперед, заметим, что Антонио в какой-то мере повезло – Хуан-Пабло позабыл свое обещание…

Вот так и началась эта история.

 

II. Марта-распутница грешит последний раз

    со старым ларечником Марко Ананцио,

      чтобы уже более никогда не грешить, но…

 

…сперва - необходимое, наверное, отступление.

***

Уже добрая…нет, недобрая сотня лет прошла с того момента, как предки мурачитас пришли на эту землю и она понравилась им так, что они решили обосноваться здесь навсегда. Откуда пришли мурачитас, они сами уже не помнили, но знали, что где-то далеко за джунглями, за многие сотни и даже тысячи дней пути во все стороны света есть многолюдные страны и города… Но все это было так далеко, что смысла никакого, для мурачитас, прямо скажем, не имело.

 Мурачитас жили в Муре. В этой небольшой деревне (663 мужчин и женщин и много разного скота, вместе с Мартой – 664, вместе с Хуаном-Паблом дель Торресом, - 666, - потому что его считали за двух человек), было три церкви, которые делили поселение на три части: Проква (проквитас), Траква (траквитас), Вруква (вруквитас).

 Была еще четвертая часть, - Пуква, населенная последователями разных чудных верований, какими-то полуодичавшими буддистами-йогинами, ваххабитами, хасидами, поклонниками культа вуду, и прочим сектантским сбродом, также, как и мурачитас неизвестно откуда пришедшими на эту благословенную землю. Пуква была отгорожена от ортодоксальных трех частей железобетонным забором высотой в сорок локтей и шириной в четыреста локтей, причем выстроили ее сами пуквиты, а выстроив, объявили полную независимость от Муры, и вообще – от всего мира, в котором, кроме мурачитас, жили еще цыгане-собиратели шишек, и евреи – бортники и торговцы медом и пряниками.

 Нечего и говорить, что мурачитас ощущали себя крайне одинокими в окружении столь диких и необузданных народцев.  Бывало, что некоторые повредившиеся в уме с тоски мурачитас сами уходили в джунгли и не возвращались – по мнению мурачитас, они становились жертвою дъяволов-пилигримов и попадали прямиком в ад.

 Нужно заметить также, что в окрестных джунглях жили племена хлыстов, доброжелательные по отношению к мурачитас. Через их радения и свальный грех прошли почитай все верущие мурачитас, а мурачитас все верующие как минимум во Единого Господа нашего Иисуса Христа. Была пару раз у хлыстов и Марта, но ей не понравилось, как на нее, после свального греха, посмотрел главный хлыст – он посмотрел на нее слишком похотливо, а Марта этого очень не любила.

 Да, Мура была окружена церквами с колокольнями со всех сторон, будто вышками, и в какую сторону не ходи – обязательно упрешься в какое-нибудь культовое сооружение, и это очень помогало мурачитас вести благочестивый образ жизни, и не забывать, что за ними денно и нощно наблюдают то бородатые отцы-порквитас, то лысоватые падре- траквитас, то суроволикие пасторы-вруквитас, выразители разнообразных, но одинаково благостных и бесхитростно человеколюбивых дум Единосущного.

 Некогда, едва ступив на эту землю, служители церквей (а их было трое и все они представляли разные конфессии, а какие – никто уже и не знал) договорились между собой о разделении Муры, как именинного пирога на ломти, чтобы мурачитас не мучились проблемой духовного выбора, и жили бы спокойно, отправляя, по мере надобности, естественные культовые надобности.

 Конечно, не все было безмятежно: вруквитас жили получше всех, - у них были самые жирные гуси, самые удойные коровы, самые горластые петухи и водопровод с горячей водой, и продолжительность жизни у них была самая высокая в Муре, но они были несколько туповаты, жадноваты и страшно не любили праздники.

 Порквитас, по большей части, жили похуже – коровы давали гораздо больше навоза, чем молока, гуси предпочитали шипеть и драться, а не лежать в рождество в окружении яблок, кроме того, порквитас любили выпить, женщины их были красивы, а мужчины высоки и стройны, но и те и другие были невероятно унылы и грубы.

 Траквитас же жили неплохо, почти как вруквитас и получше порквитас, но при этом страшно прелюбодействовали, впадая нередко в неприкрытый перверсизм, отчего постоянно подозревали друг друга в измене, и оттого были презираемы порквитас, а половину своей жизни траквитас проводили в праздниках, по каковой причине все время были «на ножах» с вруквитас.

 Муранским святым отцам был присущ миссионерский зуд и здоровое чувство конфессиональной конкуренции. И вот, когда в порквитской части деревни помирал кто-нибудь, перепив самогона, выражать соболезнования приходил пастор с вруквитской стороны и падре со стороны траквитской и начинали склонять порквитас к своей вере, соблазняя кто жирными кроликами и водопроводом с горячей водой, кто – податливыми женщинами и свободой гомосексуальных браков. Порквитас же, как правило, были крепки в вере, и нередко били провокаторов, после чего, расплакавшись, целовали разбитые неверные морды.

Ежели помирал какой-нибудь ревностный траквитас, либо трудолюбивый вруквитас, то помолиться за его душу непременно приходил пухлотелый от изнурительного поста батюшка-порквит и в свою очередь посредством праведного слова и доброго самогона склонял того, либо иного к своей вере, но чаще всего неудачно, потому что падал под стол пьяным гораздо ранее, нежели склоняемые склонялись. И так, каждый оставался при своем.

 Изредка сектансткий сброд из Пуквы, в религиозном экстазе перепрыгнув через ограду высотой в сорок локтей,  совершал беззаконные набеги на благочестивых жителей трех частей и иногда им удавалось утащить с собой за ноги-за руки в бессовестную Пукву то вусмерть пьяного порквитас, то развеселую траквиситас, то ополоумевшего от собственной праведности вруквитас, дабы обратить полоненных в какую-нибудь из истинных вер(в какую именно – решал жребий). Тогда представители традиционных конфессий, перелезая с помощью веревочных лестниц через стену, шли колотить пуквитас, выручать товарищей-ортодоксов – иным способом с Пуквой никто не общался.

 В буднее время жители традиционистских пограничных территорий злобно ругались друг на друга из-за заборов, подвергая сомнению толкования тех или иных догматов различных ответвлений христианства.

 Откровенно говоря, никто не помнил толком этих догматов, потому что почти все книги религиозного содержания, которые предки мурачитас привезли с собой в душных корабельных трюмах или на скрипучих  телегах, съели джунглийные крысы, сумчатые вомбаты и зловещие медведи-кочевники, перидически наводнявшие окрестности. Тем не менее, частенько случались кровавые драки меж жителями трех ортодоксий и в общем религиозная пря, подспудно тлевшая, никогда не преркщалась..  

Марта же Капуччино (в девичестве - …, а было ли оно, девичество?) родилась посередине трех частей, родители ее померли рано и как-то так случилось, что осталась она некрещеной, как, кстати и Хуан-Пабло дель Торрес, который был некрещен по причине…да просто, безо всякой причины. 

Вот, собственно, таковое отступление, все проясняющее и разложившее по полочкам.

 


…Далеко за полночь, когда небо на востоке начало тревожно и сладостно розоветь, Марта опомнилась, остановилась на широкой пыльной дороге, освободилась от моркови дель Торреса и задумалась. «Эге, - думала она, - Куда это я так бегу? Ужас, как напугал меня Хуан Пабло дель Торрес, я шла всю ночь и даже ничего не помню. Но он послал меня отмаливать грехи, а уж я знаю Хуана Пабло, уж если он сказал, что сделать, так это надо непременно сделать, не то не поздоровиться, посадит в свой чертов обезьянник, к своим стеганным обезьянам и будет стегать меня каждый день ремнем из обезьяньей кожи. Что же делать? Откровенно говоря, я и сама подумывала о том, что хорошо бы вести более приличествующий взрослой замужней женщине образ жизни. Однако столько у меня грехов, что, наверное, это уже и невозможно – никто все равно не поверит, что я, Марта Капуччино, стала вдруг добродетельной и все равно будут домогаться. А я уж так воспитана, что нельзя отказывать людям в просьбах, такой уж меня характер. С другой стороны, ведь я некрещеная, никогда не ходила в церковь, даже на пасху, потому что не знаю, в какую церковь мне идти… А значит, я могу пойти в любую из церквей, да и исповедаться любому священнику!», - Марта подпрыгнула от радости и было даже странно, что эта нехитрая мысль не пришла ей в голову раньше. «Эге, - так и подумала она, - как эта нехитрая мысль не пришла мне в голову раньше? Ведь все же ходят в какую-нибудь церковь, и особенно на пасху и в рождество. Благо, в нашем селе много церквей, для всех найдется подходящая. Остается только решить, в какую церковь идти мне. Впрочем нет, не только это. Грехов у меня немало, никак не меньше 333х. И как же я буду их все перечислять какому-нибудь святоше – наверняка какой-нибудь мелкий грех да забудется, вылетит из головы, а значит все дело насмарку. Надо бы сделать вот, что: написать их все на листе бумаги, да и прийти с этим списком в церковь. Так я и сделаю». И как раз на дороге ей повстречался древний, как сама Мура, ларек «Союзпечать», где продавалась обертка для селедок, тетради и шариковые ручки.

- Киоск, где продаются канцелярские принадлежности! Да это знак! - догадалась  Марта и постучала в окошечко – было еще очень рано, и ларечник, должно быть, спал.

- Эй, дедушка Марко Ананцио! Открывай сейчас же, мне срочно нужны тетрадь и ручка, - кричала Марта. Окошечко открылось и оттуда послышался скрипучий голос дедушки Марко, ларечника:

- Кто это тут не дает мне спать? А, это ты, распутница Марта. Убирайся ко всем чертям, грещница. Что тебе нужно, взбалмошная баба? – сердито кричал дедушка.

- Дон Марко, мне нужна тетрадь и ручка, и, наверное, запасной стержень к ручке и сейчас же, – сказала Марта. Ларечник удивился:

- Ручка и тетрадка? Ты, должно быть, помешалась в уме, Марта? Ты и в начальной школе-то ничего не писала, все бегала на танцы в школьный парк тискаться с гаучо-трактористами, чего это тебе сейчас взбрело в голову? – так говорил дедушка Марко.

- Мне нужны тетрадь и ручка потому что я хочу записать все мои прегрешения, чтобы я могла исповедаться и покаяться во всех свершенных грехах без исключения, - объяснила Марта.

- О! Ты очень удивила меня, Марта, а ведь я уже немало пожил в Муре и думал, что ничем уже удивить меня невозможно. Послушай-ка, что скажу я, старый мудрый ларечник, - тебе нужна самая толстая тетрадь для конспектов, 132-листовая тетрадь в мелкую клеточку и, пожалуй, два запасных стержня к шариковой ручке. И тогда, пожалуй, удастся составить список твоих грехов. Однако…есть ли у тебя деньги? Мне известно, что муж твой – горький пьяница, да и сама ты не работаешь, состоишь на муранской муниципальной бирже труда, думаю, что денег у тебя нет. Поэтому придется тебе обойтись без тетрадки, как и без писалки, – развел мозолистыми трудолюбивыми руками старого ларечника дедушка Марко.

- Нет, нет! Дон Марко, послушайте, ведь это очень важное дело и тетрадь и ручка мне необходимы, совершенно необходимы. Отмаливать грехи меня послал Хуан Пабло дель Торрес, а вы знаете, что это значит. Да и мне самой не нравится, что я слыву закоренелой грешницей. Может быть мы договоримся? – с пылкой надеждой спросила Марта.

- Договоримся? Что я могу тебе предложить, кроме того, чтобы ты увеличила количество своих прегрешений еще на один небольшой грех перед тем, как тебе отпустят их все? – бесстыдно осклабившись, сказал дон Марко.

- Ах, дон Марко, вам должно быть совестно за ваши слова…Но делать нечего. Но тогда за мои ласки вы поможете мне еще составить список, а то я боюсь запутаться, а вам все равно, что считать, грехи или деньги. Так уж быть – сегодня согрешу с вами один разок, чтобы не грешить уже никогда более. По рукам? – спросила Марта. И ларечник, конечно же, не отказал в помощи бедной женщине, решившей твердо встать на путь духовного исправления. Он гостеприимно распахнул ржавую дверь своего старого придорожного ларька и пригласил Марту внутрь.

 Старый продавец селедочных оберток и канцтоваров и распутница Марта сейчас же принялись усердно и прилежно составлять список грехов и так увлеклись этим занятием, что и не заметили, как промелькнул день, растаял вечер и опустилась на джунгли и деревню знойная муранская ночь, напоенная ароматами магнолий и опунций. Но и ночью Марта и дедушка Марко не спали, а вели скрупуезный подсчет прегрешений Марты.

 Итак, уже светало, когда, наконец, все сто тридцать два листа тетради для конспектов были исписаны грехами – каждый лист был расчерчен на три части, в первой стояло обозначение греха, во второй части – дата свершившегося, в третьей – краткое описание. К примеру: «Прелюбодеяние, дата, Энрике Суарес, сын лавочника предложил пойти с ним в лавку к отцу, чтобы помочь полить лук, который рос на подоконнике в бамбуковом ящике, там я согрешила с ним трижды», или «Прелюбодеяние, дата, Жануария Мерида, подружка, позвала помочь ей причесаться и потереть спинку пемзой, и согрешила я с ней четырежды». Последней записью было: «Прелюбодеяние, дата, Марко Ананцио, владелец ларька «Союзпечать», согрешила с ним один раз, в оплату сей тетради, шариковой ручки с запасным стержнем и помощи в составлении списка грехов, потому что денег у меня не было». По итогам подсчета выяснилось, что кроме случаев прелюбодеяния Марта не особенно много грешила – никого не убила, ничего не украла, лгала крайне редко, никогда не лжесвидетельствовала, почитала отца и мать своих, которых, правда, помнила смутно,  никогда не возводила хулу на духа святого, и даже не знала, кто это такой. Так что каяться ей нужно было только за то, что она была слишком податливой на уговоры и, если уж говорить по правде, то за ее грехи вместе с ней должны были бы отвечать и многие, многие мужчины Муры – и мурачо, и мурачито, - которые настойчиво, раз за разом, ввергали ее в пучину греха и прежде всего, конечно, ее муж, глупый пьяница Петруччо, болтливый Петруччо…

 Солнце поднималось все выше, а Марта, утомленная тяжкой ночной работой, тихо спала на кушетке, и старый Марко, с отеческой заботой и доброй улыбкой, укрывал ее синим армейским одеялом с черными полосами в ногах. Сын его, Христофор, был в плену хмурых зеленых человеков, изредка посещавших затерянную в джунглях деревню, и иногда присылал синие одеяла, зеленые подушки без наволочек и патроны калибра 7,62 мм своему сластолюбивому отцу.

 

 

III. Марта Капуччино отправляется за

отпущением грехов

     и отец Фернандо отпускает ей

немалую часть

 

 С первыми лучами солнца Марта покинула гостеприимный «Союзпечать» и старого, но чрезвычайно бодрого ларечника и направилась к ближайшему храму. К своей высокой, колышащейся груди она прижимала заветную тетрадь, походка ее была легкой, а глаза ее были устремлены в небо с мольбою, так, что непонятно было, как это она не падает в муранскую пыль, - должно быть, ангел-хранитель придерживал блудницу-исповедницу под правый локоть, и ловкими пинками не давал левостороннему черту воспрепятствовать Марте. 

 Так шла она довольно долго, пока все же не споткнулась о высокий порог порквитской церкви. Немного опустив очи, Марта увидела сначала большой плакат: «Не будь неверным! Вступай в ряды отважных порквтиас! С нами Бог!», а чуть ниже - большого благостного батюшку в окладистой бороде, черных одеждах и большим, угрожающе поблескивающим крестом на широчайшей груди. За плечами могучего батюшки столпились хищнические старушки в белых платочках и с суковатыми палками в крепких, жилистых руках.

- Здравствуйте, батюшка! – поклонилась уважительно Марта.

- Здорово, мать. Чего пришла? – полюбопытствовал отец и сунул ей в губы пухлую благостную руку, – Ты вроде не порквитас, не из наших?

- Ах, дон Фернандо, я не порквитас, но и не траквитас и не вруквитас. Я всего лишь бедная грешница, но я хотела бы перестать грешить и потому пришла к вам.

- А! Покаяться хочешь? Каррамба! Марта-блудница пришла ко мне каяться, падре и пастор сдохнут от зависти! – радовался отец Фернандо, как дитя, - Единственное существо, кроме полицейского-оборотня, не приписанное ни к какому храму! Ну, Хуан-Пабло – исчадие ада и сам дьявол и никто не захочет приписать его к своему приходу, а вот Марта – совсем другое дело! Радость-то какая, а, бабуки, вот, пред нами - неофит! – оборотился батюшка к своему верному воинству – сухощавым старушкам с палками. Но старушки не разделяли радости отца Фернандо. Они стали скрипуче говорить:

- Чему тут радоваться? Пришла шлюха и хочет войти в наш храм! Нет, отец Фернандо, ей не место здесь, пусть убирается, проститутка! – и старушки начали сучить палками, стремясь уязвить Марту в ее белое, трепещущее тело. – Она пришла не каяться, а соблазнять нас и нашего дорогого батюшку! Она в короткой, очень короткой юбке, с вырезом на груди аж до самого пупка, в который вдето кольцо, и к тому же на ней нет платка! Пусть убирается отсюда, шлюха! – Но Марта ничего не отвечала, потому что твердо решила встать на путь нравственного просветления. Смиренно стояла она пред гневными старушками, и сия покорность пришлась по душе отцу Фернандо. Он прикрикнул на старушек:

- Эй вы, старые вороны! Убирайтесь-ка с своим сопливым внукам и не мешайте мне отпустить грехи этой грешнице, а не то закидаю вас булыжниками, – старушки, убоявшись евангельских камней, с ворчанием разошлись по домам, а отец Фернандо гостеприимно распахнул двери храма перед Мартой, которая и вошла в них.

 После покупки белого платочка, свечечки и иконки в церковной лавке, ускоренно совершенного обряда крещения и причащения, отец с добродушным видом позволил Марте исповедаться в грехах. Марта протянула ему тетрадь для грешных конспектов. Батюшка, водрузив очки на мясистый нос, утвердился возле аналоя и начал читать:

- Часть первая, «Прелюбодеяния с мужчинами менее двух». Номер первый, Эрнесто Перрарио, так…так…дважды согрешила..ну-ка, ну-ка, как же это тебя угораздило? – интересовался он.

- Ах, дон Фернандо, Эрнесто Перрарио – ведь он такой красавчик! Я не смогла устоять перед ним, так он меня упрашивал отдаться ему. Будучи еще совсем юной мураситас, я пришла к нему попросить соли, мой глупый молодой жених извел всю соль, когда вялил чехонь и мне нечем было солить яйца, которые уже остывали на сковородке. Эрнесто в это время спал и когда я постучалась к нему в дверь, он вышел голым, совсем голым, и увидев, что он весьма достойный мужчина и услышав, что говорит он так страстно, я позволила ему овладеть мною дважды, - каялась Марта. Отец, в изумлении качая головой, продолжал увлекательное чтение:

- Габриэль Марчиезо, шесть раз! Мать честная! А с виду так просто плюгавенький мужичонка, скажи пожалуйста!

- И я тоже ни за что бы не поверила, что он может познать женщину шесть раз. Но говорю вам чистую правду – шесть раз он сделал это. Я как раз полола редиску, а он незаметно подошел ко мне сзади, так что я даже не успела закричать, как он выпустил на охоту шесть псов, - как на духу сознавалась Марта.

 И так продолжалось довольно долго. Марта с той же похвальною смиренностью стояла на коленях, крестилась и целовала руку батюшке, который утомился значительно более.

 Но, наконец, первая часть грешной тетрадки - «Прелюбодеяния с мужчинами менее двух» - была прочитана, на повинную голову Марты возложена епитрахиль и грехи отпущены. Отпускать грехи второй части – «Прелюбодеяния с мужчинами более одного и женщинами» - отец Фернандо отказался, сославшись на усталость. Марта расстроилась, она сказала:   

- Отец Фернандо, может быть, отпустите мне разом все остальные грехи, раз уж взялись, а я обещаю купить все свечечки в лавке, все иконки и все книжки, и самое главное – ответственно заявляю, что никогда не буду грешить, – но отец Фернандо ответил:

- Марта, оптом такие грехи отпускать грех. Нужно мне посоветоваться с ревностными прихожанами, как это получше сообразить…Давай-ка свою тетрадку, да и оставь мне ее на ночь. А уж мы как почитаем, так все и решим, – предложил отец Фернандо Марте, но Марта легко поднявшись с колен – а ведь известно, что и грещницы и праведницы легко падают на колени и легко встают с них, потому как одинаково часто делают это - уперла «руки в боки» и закричала: 

- Ах, отец Фернандо! Вам должно быть стыдно за свои слова! Ведь завтра может быть Страшный Суд и что я тогда скажу Судие? Что отец Фернандо не захотел отпустить мне немного грехов по причине греховной телесной усталости! – подняв руки вверх, вопила Марта. Отец Фернандо нахмурился, и тоже поднялся с лавки:

- Эй-эй, Марта! Что это ты такое говоришь? Да ты страшная грещница, ты почитай сама, тут прелюбодеяния с двумя, тремя мужчинами и даже больше, а еще с женщинами! Каррамба! Да Господь самого меня сошлет в самый адский ад, если я тебе их отпущу и он спросит меня завтра на суде, как я мог отпустить тебе разные непотребности! – возмущался отец Фернандо, но Марта не отступала:

- Непотребности!!! Да ведь в Писании черным по-белому написано: «Все проститься вам, кроме хулы на Духа Святого!», мне рассказывал об этом мой муж, - на что отец Фернандо разьяренно отвечал:

- Это когда и где было написано, да тогда и там, может, и не было таких великих грещниц, как ты!!! Ведь в этой тетради ты призналась еще в двухстах эпизодах прелюбодеяния причем явно извращенческого характера! Это непременно должно прочитать с наиболее благочестивыми прихожанами! А на тебя, грещница, я наложу епитимью: восемь тысяч поклонов и триста шестедесят дней строжайшего поста, - строго отвечал батюшка. Но Марта не унималась: 

- Епитимью?! Да я за одну ночь наклоняюсь раз пятьсот (как мы и предполагали – Авт.)! Тоже мне, отпуститель! Да вы посмотрите на себя, отец Фернандо - на Страшном Суде вас сразу сунут в геенну только за один ваш вид, а еще расскажу Судие, как вы благословляли скоромные пельмени в доме дона Карлоса в постный день, отчего они враз стали постными и тащили целую корзину красных яиц после пасхальной службы себе домой, а потом три недели маялись своим толстым животом! И ответь-ка мне, лицемер, отчего в твоей церкви торговцы свечечками и книжками, если Христос изгнал торговцев из храма, - об этом мне рассказывал Антонио-оборотень. Отдай-ка тетрадь, да и не вводи меня во искушение, – сказала Марта и, отняв у батюшки тетрадь, направилась к выходу. Батюшка скорчил рожу и прогнусавил во след исповеднице издевательски:

- Ой-ой-ой! Подумаешь! Сама не вводи…Кадилом тебе по рылу! Потаскушка! Все равно ты уже приписана к моей церкви и без моего благословения ты даже пикнуть теперь не посмеешь, и дети твои будут некрешеными и станут служить дияволю! – уведомил Марту отец Фернандо, она же остановилась, крикнула:

- Стяжатель!  - и продолжила путь.

 

 

IV. Марта Капуччино продолжает обезгрешиваться.

Падре Адриан отпускает ей

 самые пикантные прегрешения

 

Марта вышла из храмовых порквитских ворот возмущенная и встрепанная: платок и свечечку она кинула в церковную лавочницу, так, что та в испуге спряталась под прилавок. Но постояв немного на улице и отдышавшись, Марта подумала, что как бы там ни было, а грехов-то у нее все меньше стало благодаря батюшке-порквитас.

 Марта выдрала ставшие ненужными листы части первой «Прелюбодеяния с мужчинами менее двух» и бодрым шагом отправилась в Тракву, прямиком в католитический храм. «Эге, - как всегда подумала она, - батюшки, видать, тоже не двужильные, отпустил чуть больше сотни грехов мне, да и устал…Что ж, надо было об этом подумать и разделить грехи на церкви. Ясно же, как божий день, что проквитас гораздо лучше отпускают простое прелюбодеяние и пьянство, чем гомосексуализм, такой уж у них характер и потому что прихожане здесь не особенно много предаются извращениям, зато очень уж много пьют самогона и одеколона, как мой муж, глупый Петруччо. Видать, Бог каждой церкви дал право отпускать какие-то определенные грехи, чтобы человек, не найдя утешение в одной церкви, тут же поспешил в другую, и это очень мудро, и странно, что никто до этого не додумался раньше, а только я, Марта-исповедница. Господь, видя мое усердие, вразумил и наставил меня. Однако надо поспешать – еще довольно рано, но что, ежели падре тоже будет долго читать мою исповедь, а уж то, что он будет читать долго – это уж к гадалке не ходи. Знаю я этих траквитас. Зато, теперь-то я уж понимаю, - нечего и переживать за мои извращения, падре Адриан непременно отпустит мне их, а уж мелкие прегрешения я отнесу к пастору Хулио».

 Падре Адриан в это время скучал на крылечке своего остроконечного костела, над воротами которого было написано: «Не проходите мимо! Мы любим вас, а вы – нас. С нами Бог!» Возле ног отца играли забавные мальчики-карапузы, и Адриан потешался над их детской неуклюжестью – он очень любил детей. Увидев Марту, падре Адриан прогнал мальчишек хворостиной и сложив на груди ручки, участливо поинтересовался:

- А какого рожна надо возле костела Марте-распутнице? - улыбнулся падре. Марта, привычным движением опустив очи, сказала с блаженной полуулыбкой:

- Зовите меня Мартой-исповедницей, падре Адриан. Ибо я пришла к вам исповедоваться, – произнесла Марта и поцеловала руку падре Адриана, отчего тот возрадовался по той же причине, по какой ранее радовался его духовный брат из сестринской церкви – отец Фернандо. Марту быстренько окрестили, вписали в ряды траквитас и святой отец приготовился выслушивать Марту, прислонив ухо к решетчатой стене. Марта просунула тетрадь сквоз решетку и изложила свою просьбу падре Адриану. Падре с удовольствием поддержал Марту на ее нелегком пути и вслух начал зачитывать грехи:

- Эстер и Педро Корочче, согрешила с каждым дважды…Как же это можно? – поинтересовался он. Марта отвечала:

- Вам ли не знать, падре Адриан, вам ли не знать! Начали мы с Эстер, у которой очень красивая и большая грудь, такая мягкая, что жаль было не потрогать и поцеловать ее, ну, а пока я трогала грудь Эстер пришел ее муж Педро и… наказал нас обеих.

- Грех-то какой, а? Ну, да ладно, отпускаю тебе, - сказал падре и отпустил. Затем продолжил увлекательное чтение:

- Дон Хосе и дон Серхио, любопытно…- сказал Адриан.

- Что же тут любопытного, они видные мужчины, с них картины можно писать, и оба они нравились мне, но не хотела я, чтобы из-за меня поссорились два добрых товарища, к тому же я спешила на огород, собирать колорадского жука, поэтому я отдалась им обоим и сразу, - каялась Марта…

 Наконец, когда солнце уже было высоко и падре Адриан отпустил последний перверсийный грех Марты (это была греховная неоднократная связь Марты с Карлосом Ачидуццо, отцом бухгалтера местной школы Асунсьон, (с ней Марта тоже грешила неоднократно, что, впрочем, было уже в грешном прошлом) и библиотекарем местной библиотеки Наталией Негоро).

- Спасибо, преподобный падре Адриан. Вы мне очень помогли на пути моего просветления, - улыбнулась Марта.

- Ничего Марта, если захочешь покаяться, приходи ко мне на сеновал, ибо, как говориться, не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не простишься, не простишься - не войдешь в царствие небесное, - тоже улыбался падре Адриан, но вдруг озаботился: - Да, а что же ты будешь делать с оставшимся десятком грехов – там немного лжи, лжесвидетельства, еще какая-то чепуха - это немного, но все же - вдруг завтра Страшный Суд?

- Ах, дон Адриан, мелкие грехи я отнесу пастору Хулио, уж он вряд ли отпустил бы мне порок промискуитета, а по мелочи и вруквитас отпускают во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - сказала Марта. Падре Адриан воздел руки и завопил:

- Ах ты падшая женщина! Вернись сейчас же в лоно церкви-матери, не то я прокляну тебя! – но Марта была непреклонна:

- Вашими молитвами я уже вовсе не падшая женщина, а обычная мирская грешница – и спасена. Подумаешь, проклянет он меня – вы проклянете, а пастор Хулио возьмет под свое крылышко. И не тебе на меня кричать, индейцеубийца, инквизитор и душитель науки! Бруно сжег! – как всегда уперевшись руками в бока решила поскандалить Марта. Падре Адриан отвечал:

- Я не жег никакого Бруно и не убил ни одного индейца. К тому же почтовая сорока донесла до нас правдивый правдивый слух, что верховный траквит попросил прощения за все у всех! – Марта усмехнулась:

- Интересно было бы посмотреть на того, перед кем он извинялся - у попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, в землю закопал, надпись написал…- протараторила она с гадостным умыслом и ушла.

 

 

V. Пастор Хулио отпускает Марте оставшиеся грехи.

 Обман раскрыт, прощен.

 Марта становится трижды непорочной

 

 Эх, никогда еще в жизни с самого момента потери девственности не чувствовала Марта себя так легко и свободно. Еще бы – избавиться от такого тяжкого груза не каждому дано, и говорить нечего. К суровому пастору Хулио Марта прямо-таки летела, и у земли ее придерживали лишь жалкий десяток мелких, по сути незначительных грешков, которые мы совершаем ежедневно, даже и не замечая их свершения.

 Увидев приближавшуюся к нему Марту, пастор Хулио отложил в сторону мотыгу (он пропалывал картошку и собирал колорадского жука) и закричал:

- Стой, исчадие ада, сосуд греха, совокупность всего зла, в кои погружены Порква, Траква и Пуква. Ты – суть выражение самого Сатаны на этой благословенной земле, поди прочь от меня! - но Марта, пав пред ним на колени, возопияша:

- Не браните меня, святой отец, я лишь прошу выслушать меня и простить мне мои грехи, - с мольбой в голосе упрашивала она пастора Хулио.

- Ты грешна, ибо бедна! А бедна, потому что грешна!– сказал пастор Хулио, - Так тебе на роду писано.  А исповеди у нас нет и отпущения нет, только крещение и причащение - да, вот так . - Сказал пастор Хулио. Марта же не унималась:

- Постойте, драгоценнейший пастор. Да ведь я не знала такую нехитрую штуку, зато уж теперь-то я точно знаю, как мне стать безгрешною! Давайте я вам воды натаскаю или посуду вымою, - я работящая, у меня восемь коров и две козы. А потом я покрещусь и причащусь и сделаю все, что вы мне скажете. А уж вы мне отпустите грехов, святой отец, вычеркнете эти порочные строки из греховной тетрадки моей жизни! Хулио внимательно посмотрел на Марту и возрадовался:

- А и то! Девка ты, я гляжу, здоровенная, приходи ко мне жить: заведем торговлишку, сапожную мастерскую и цирюльню. Построим также ферму, - коровы у нас, знаешь, какие здоровущие, - ого-го! Нарожаем детей восемь штук, будем жить-поживать. Да…Ну, что тебе сказать? Ты где крещеная? – спросил пастор.

- Та нигде!!! – простодушно ответила Марта.

- Ну ин, быть посему! – решил пастор Хулио, - Грехи я тебе, положим, отпускаю, чего у тебя там, в тетрадке-то? – и пастор, изучив оставшие прегрешения, легкой мускулистой рукой размашисто зачеркнул их. - Нету теперь на тебе ни единого греха – с чистой совестью – на чистый воздух! Аллилуйа.

- Все-все грехи? – потребовала подтверждения Марта, на что пастор ответил:

- Все-все… А это кто там бежит и орет? – А это бежали и орали святые отцы.

- Стой, собака, убиу, анафема! Ку-у-урва! – Кричал отец Фернандо, а рядом с ним ругался на плохом древнеримском падре Адриан. Пастор встал в боксерскую стойку. Отец Фернандо остановился и, переведя дух, обратился к пастору, спрятавшемуся за пудовами кулаками:

- Во имя отца, и сына, и святого духа! Она ж у меня крестилась! Я ей треть грехов отпустил! – Свирепо объяснялся отец Фернандо, а падре Адриан утверждал, что он отпустил ей почти все оставшиеся. Пастор обернулся на спрятавшуюся за его спиной Марту:

- Ты что врешь, сволочь? – Поинтересовался он не вполне учтиво. Марта вышла из-за спины, уперлась руками в бока и закричала:  

- Поздно орать-то и обзываться, ты мне все грехи отпустил. И теперь я безгрешнее вас троих вместе взятых, поняли? Напали на бедную женщину, эй-эй! Уймите-ка лучше свою паству, к моей юбке клеились-то небось все вы, что вруквитас, что траквитас, а теперь вот – накося выкуси!

- Уймись, стерва! – кричал отец Фернандо, а падре Адриан хулил Марту латынью, пастор же осуждающе протягивал длань в сторону безгрешной обманщицы. Марта не унималась:

- Я вот сейчас выберу, в какой стороне мне жить, в Поркве, Тракве или Врукве. Ну, к кому идти? – отцы приумолкли и пастор Хулио обратился к коллегам по культовому цеху:

- Ну, вообще-то она ко мне пришла позже всех, и я ее принял. У нас детей будет шестеро, я ее замуж беру. Но падре Адриан воспротивился:

- Да?! Умник нашелся! А ты бы ей гомосексуальные связи простил? Фигушки! А я вот простил, скажи Марта? Так что, ладно уж, чего-там, припишу ее к моей пастве, - благодушно позволил падре Адриан. Отец Фернандо вспылил:

- Что значит, «припишу»? Человек один раз крестится, значит первый – это последний, так что она у меня в списках будет значится. Пойдем, Марта от этих бесов. Анафема на вас, собаки…- и взял Марту под локоток. Пастор и падре объединились на время:

- Отдай прихожанку, азиятская морда византийская, а не то…- угрожающе надвинулись они на дюжего отца, который начал с рычанием срывать с себя огромный стальной крест. Пастора вдруг осенило:

- Тихо всем! Что мы собачимся? Пускай Марта, как и сказала, сама выберет, куда и к кому идти? Негоже христианам ссориться из-за лишнего человека в приходе! – И отцы, согласно понурив буйны головы, повернулись к Марте:

- Рассуди ты нас, неучей, - Марта задумалась на некоторое время, похмурилась, поразмышляла, да и говорит:

- Есть у меня еще один грех – это когда я девственность потеряла. Вот кто простит…- но она не договорила, когда все трое закричали: «Я, я, не-не – я прощу, прощаю, отпускаю тебе».

- Ух ты! – восхитилась Марта, - Утром была блудницей, теперь – трижды непорочная! Дела…- святые отцы поняли, что дело худо и надо собирать паству.

Так завершились похождения Марты-исповедницы

в результате которых она возвысилась

от Марты-блудницы до Марты-трижды непорочной

и тем самым посрамила дьявола так,

как никто еще не срамил.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЧастьII. Мура безгрешная

 

I.                  Общемуранское собрание.

Марта рассказывает свою историю мурачитас.

Всеобщее ликование

 

 Важные общественные собрания мурачитас проводили на Базарной площади посредине Муры. Обычно здесь шла бойкая торговля и стоял пенек для рубки голов гусям и петухам. Но теперь дело было поважнее, чем усекновение птичьих голов и заслышав взбаламошный колокольный звон, хаотичные органные вздохи и бездарные джазовые импровизации, на Базарную площадь сбежался весь честной народ, незанятый в традиционном сборе колорадского жука. Возле птичьего эшафота стояли рассвирепевшие святые отцы и держали Марту за руки, чтобы она не убежала. А Марта и не думала убегать, потому что теперь ей, лишенной грехов и трижды непорочной, ничего не было страшно.

Нужно сказать, что зрелище батюшек, крепко вцепившихся в  Марту, не очень то понравилось мурачитас, даже совсем не понравилось, ведь Марта была всеобщей постоянной любимицей, а батюшек любили только изредка, в силу духовно-культовых потребностей…И вот, Базарная площадь заполнилась людом и горлопан Энрике Бататейра завопил:

- Чего ради вы позвали нас на Базарную площадь, святые отцы, ведь мы собирали колорадского жука, а уж это дело, наверное, поважнее того, ради которого вы сюда приволокли нашу Марту и нас. - Народ зашумел в поддержку Энрике. Пастор Хулио отвечал:

- Глупый Энрике, если то, что распутница Марта обвела вокруг пальца трех пастырей, наместников, так сказать, Бога на земле, важнее, чем сбор колорадских жуков, то можешь убираться отсюда. - Народ зашумел на Энрике и его начали толкать и даже раз дали в морду. Слово взял отец Фернандо:

- Братья и сестры. Распутница Марта утром приписалась к цекви порквитской, в полдень – к траквитской, а ближе к вечеру – к вруквитской. И везде мы, святые отцы, полагая, что она встала на путь истинного покаяния, мало того, что крестили и причащали ее, но и отпускали ей тяжкие грехи: я отпустил ей грехи простого прелюбодеяния, с мужчинами менее двух, а также грех чрезмерного употребления алкогольных напитков и чревоугодия. Падре Адриан отпустил тяжкие грехи противу естественного совокупления. Ну, а отец Хулио – все прочие, несложные грехи, типа лжи, хотя у них и нет такого правила – отпускать грехи, но он, как истинный пастырь, внял лукавым мольбам этой гнусной женщины и отпустил-таки ей грехи.

 И вот, это исчадие ада, демон в обличие соблазнительной женщины, обмануло…л…ла нас и мы хотим, чтобы вы осудили ее…его и мы бы назначили ей…ему какое-нибудь наказание. Я думаю, что можно наложить на…существо ужасающую епитимью, а потом постричь в монастырь либо, за неимением оного, сжечь в срубе на льду по наступлении зимнего времени. Падре Адриан предлагает прокатить падшее лживое существо по улицам Муры на осляти лицом к хвосту в дурацком колпаке и сжечь на костре, а прах развеять над деревней. И пастор Хулио тоже предлагает предать Марту исцелению огнем, только медленным, как первоотрывателя кровообращения…м-м…Сервелата.

 Конечно, люди страшно возмутились поступком Марты и стали кричать на нее. «Отвечай, потаскушка, правда ли это, не то мы колесуем тебя и сделаем из тебя чучело удода» - так они говорили. И Марта ответила:

-  Эй, мурачитас, послушайте-ка лучше меня, я расскажу вам, как избавиться от всех грехов, но народ начал кричать:

- А зачем это нам избавляться от наших грехов, мы и так живем не так уж плохо!? – Марта же закричала:

- В нынешний век правда сгорела, истина охромела, добрую совесть закопали, смирение ногами попрали, и сатана вершит суд на живыми и мертвыми. И потому порквитас проводят свои дни в беспробудном пъянстве, траквитас развратничают безобразно, а вруквитас уже не понимают человеческих слов, потому что у них мысли стали в виде…цифер. Бог гневается на нас по причине нашей исключительной греховности и оттого благодать Божия не нисходит на нас с небес! И живем мы не то что бы неплохо, но и не совсем хорошо! – тут уж мурачитас согласно закивали головами, и начали спрашивать у Марты:

- Ты, конечно, права, и живем мы не очень хорошо и каждый по своему нехорошо живет, а все одинаково плохо…но что же нам тогда делать? – и Марта ответила:

- Всем надо стать такими же святыми и непорочными, как я, Марта. – Но тут люди начали смеяться и улюлюкать, а Энрике-горлопан крикнул:

- Что это ты говоришь, распутная женщина! Если уж тебе и отпустили все твои 333 греха прелюбодеяния, то уж точно известно, что непорочной ты быть не можешь, потому что у тебя есть муж, Петруччо, да любовник Антонио, который обращается в свинью и пожирает морковь с огорода твоего мужа. Но Марта не смутилась, а уперев кулаки в бока, ответила:

- Ты, Энрике, глупый горлопан, или ты неправильно посчитал мои грехи, или ты лишний 667-й мурачо нашей деревни. Я же обошла все церкви деревни и мне отпустили страшный грех первого соития трижды. Теперь я трижды девственница и не позволю никому лапать меня. Пока сама этого не захочу.

 Франсиско Перейра, пожилой и очень уважаемый настоящий мурачо, сплюнул сквозь зубы на белую муранскую пыль и сиплым голосом процедил:

- О, Марта, чего же ты хочешь от нас? Если ты хочешь, чтобы мы признали тебя непорочной, то пожалуйста, будь непорочной, мы ведь все любили тебя, любим, и будем любить, непорочная ты или порочная. Конечно, мы не дадим тебя сжечь без суда или сослать в монастырь, но мы бы хотели знать, чего ты хочешь – говори, и никто уже не посмеет перебить твою речь. - Народ поддержал просьбу Франсиско и Марта выставив указательный палец правой руки вверх, сказала в тишине:

- А вот что. Давайте каждый житель нашей славной деревеньки обойдет все церкви, - а их у нас три - как я, и снимет с себя все грехи и тогда все жители деревни станут праведниками и угодниками, и у нас будет Царствие Небесное, и вот тогда мы и заживем хорошо! – И мурачитас очень обрадовались и начали восхвалять ум и прочие достоинства Марты. А Франсиско заявил авторитетно:

- Откровенно говоря, дорогие друзья мои, грехов на каждом из нас накопилось многовато, что уж тут лукавить, да экивокать. И ведь каждый день грехов становится у нас все больше – лжем, крадем, прелюбодействуем, иногда убиваем себе подобных – все мы люди, - се человецы. И, конечно, хотелось бы немного хотя бы списать грешков-то, а уж если нам спишут все наши грехи, то, конечно, можно начать жить заново, совсем без греха, будто с младенчества. Разве это не славно, спрашиваю я вас? Мы, настоящие мурачо Муры, всецело поддержим твою инициативу, Марта. Мы с тобой, располагай нами, как считаешь нужным, - с доброй улыбкой и лукавым светом в глазах сказал Франсиско Перейра и его бритоглавые друзья радостно осклабились, одобряя слова главаря и истинного гаучо. Но вот среди общего ликования и сборов в поход по церквам раздался густой бас Алехандро Веласкеса, учителя физкультуры местной школы, гимнаста. Алехандро попытался отрезвить мурачитас:

- Послушайте-ка, односельчане, все мы разной веры, кто порквитас, кто траквитас, иной – вруквитас. Как же это мы будем каяться в чужих церквах, в которых не крестились? Марте-то хорошо, она нигде не крестилась, это всем известно, и ее во всех церквах рады были видеть наши попы, потому что думали, что только их она почтила своим присутствием. К тому же, что нам за дело до того, что Марта обмишурила наших батюшек – они приходят и уходят, когда состарятся, а вера-то остается: наши деды и бабки передали нам эту веру, должно и нам держаться ее, потому что не зря же они держались своей веры. Сдается мне, что ежели мы послушаем Марту - жди беды! Некоторые сомневающиеся заколебались, но Марта закричала:

- Не слушайте голоса Алехандро Веласкеса, слушайте меня и верьте мне. Наши церковники все время дерутся из-за того, у кого больше паствы, и если каждый из нас будет приписан к каждой церкви, то все церковники будут довольны – ведь в списках прихожан будут все жители. И тогда и мы перестанем ссориться, потому что каждый будет и траквитас и порквитас, и вруквитас и все будем справлять все праздники, можем венчаться в каждой церкви по очереди, разве это не прекрасно!? – последние слова потонули в хоре восторженных воплей, в треске дружеских объятий, в чмокающих братско-сестринских поцелуях и проч. Но тут начали говорить святые отцы, кажется, это был падре Адриан:

- Вы все с ума сошли! Мы не будем отпускать вам грехи, мы предадим вас всех анафеме и гореть вам в аду! Как это вы послушали потаскушку Марту?! - Но люди закричали:

- Марта теперь не потаскушка, а тебя, святой отец, видели выходящим от нее три года назад без штанов в полночь, так же, как и пастора Хулио, который к тому же приторговывает краденым – и это всем известно, и отца Фернандо, который вечно пьян, - через два и через год после тебя! Ты то в церкви, тебе, может, этот грех не засчитан, а мы все в грехах, и надо бы от них избавиться. А если вы не будете нам отпускать грехи, то не видать вам наших крашеных яиц на пасху, а пастора Хулио отправим за забор, в Пукву, проповедовать. А сейчас убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову, пока целы и не мешайте нам радоваться.

 Святые отцы убрались восвояси пристыженные и обескураженные, договорившись встретиться под покровом ночной темноты в доме пастора Хулио для обсуждения сложившейся чудной ситуации, а мурачитас начали праздновать грядущее избавление от всех грехов.

 На радостях муране переименовали Муру в Сан-Муру и едва не забили до смерти Алехандро Веласкеса – его сумел выудить из толпы Хуан Пабло дель Торрес, который громовым голосом проклял всех, отказался участвовать в обезгрешивании и пообещал вырвать всем сердца и сожрать их, после чего ушел к себе домой, унося под мышкой полумертвого Алехандро Веласкеса, смутьяна и вольнодумца.  Тут же был создан Комитет по отпущению всех грехов и первым его решением было подвергнуть Алехандро Веласкеса церемонии аутодафе на Базарной площади после того, как все муранцы станут безгрешными, а также было решено заключить Хуана-Пабло дель Торреса в его собственный обезьянник, как оборотня в погонах, каковым он и являлся. Забегая вперед, скажем, что Хуана-Пабло не удалось заключить в обезъянник, потому что с того самого дня он надолго исчез из деревни и со страниц нашего пра вдивейшего повествования до самого апокалипсиса. 

Вот так…собственно, так вот.

 

 

 

II.               Собрание святых отцов.

         Начало всеобщего

         избавления от грехов

 

 Глубокой и знойной муранской ночью, когда утомленные ликованием и фейерверком мурачитас отправились спать и предаваться излюбленным извращениям, пьянству и патологическим финансовым вычислениям - верно, в последний раз, - в доме пастора Хулио собрались святые отцы. Первым в колеблющемся пламени свечей начал говорить отец Фернандо:

- Братья и…братья. Э-э-э…святые братия мои. Наступили тяжкие времена для нас – прелюбодейка Марта Капуччино воспользовалась нашей глубокой набожностью и наши народы поставили нас перед выбором – отпускать ли всем все грехи или не отпускать никому. - Да, вот так он сказал, и на глазах его блеснули слезы. Всплакнул и отец Хулио, который продолжил:

- Воистину так, отец Фернандо. Надо что-то решать. К сожалению Марта, эта глупая шлюха, да простит Господь мне эти слова, и впрямь обвела нас вокруг пальца. А во всем виновата наша набожность, но в совокупности с несдержанностью и внутренней греховностью. Да еще то, что все книги сожрали медведи-кочевники тридцать лет назад… Каюсь! – крикнул пастор Хулио и пал на колени. Вслед за ним на колени пали и его братья-отцы во Христе и принялись усердно каяться в свершенных грехах, как своих, так и медвежьих. Каялись они недолго, и понятно, почему, - много ли может быть грехов у людей, облеченных саном и у животных? Нет, и это всем известно. И вот, святые отцы восстали от покаяния, и слово взял падре Адриан:

- Братья, предлагаю твердо держаться канонов, завещанных нам отцами той конфессии, к которому каждый из нас принадлежит, - и святой отец благочинно опустил глаза. Отец же Фернандо сказал:

- Если бы еще упомнить пресловутые каноны. К тому же не больно-то легко, святой брат мой, быть твердым в вере со спущенными штанами…

- И тем более набухавшись до синих поросят…- продолжил отец Хулио.

- И приторговывая из-под полы тертыми простынями доньи Клаудии… - завершил дружескую пикировку падре Адриан под общий добродушный смех и взаимные веселые пихания и дергания за космы братьев-попов.

- Однако, ближе к делу, - серьезным голосом сказал отец Фернандо. – Итак, отпускать или не отпускать?

- Думаю, отпускать. Марта права, у всех у нас паствы будет поровну, точнее, у всех ее будет одинаково и тогда, кстати, прихожане будут таскать яйца на Пасху всем нам – в равенстве есть свои преимущества, что там ни говори, только уговор будет такой: не отпускать грехи грешнику, если он не предоставит гарантий, что грехи прощены или вот-вот будут прощены всеми тремя отцами, вести строжайший учет во избежание духовного непорядка и конфессиональной разнузданности, - сказал пастор Хулио и все прочие поддержали его и отправились спать, дабы утром быть готовыми к многократному отпущению грехов.

…Добрые мурачитас в праздничных одеждах чем свет не емши начали хождение по храмам со списками – ведь Марта научила их, как это сделать. Гордясь общим душевным порывом мурачитас показывали друг другу списки и выслушивали примечания, напоминания и дополнения:

- Донна Лючия, а ведь вы забыли указать, что захаживали к моему мужу на прошлой неделе за сушеной чехонью и согрешили с ним, судя по времени, не менее пяти раз.

- Ах, дорогая Эстер, благодарю тебя, что напомнила – совсем вылетело из головы – не мудрено, немало у всех у нас грехов, не забудь и ты, что вытащила у меня из комода, пока я была в бане, три червонца, уж не забудь…

- Дон Эрнесто, считаю своим долгом напомнить вам, что вы стырили у меня часы в позапрошлом году, а потом лгали мне, что нашли их в магазине на прилавке с кетчупами чили.

- А ведь и верно, дон Хуан, было такое, однако же и вы покайтесь в том, что обругали меня нехорошим словом в том же магазине у того же прилавка годом ранее…

 Благодаря тому, что жители видели, как говориться, соринку в глазах друг друга, все бревна стали явными и ни один грех, таким образом не остался сокрытым. Святые же отцы неустанно трудились на ниве отпущения с демонстративной преувеличенной радостью, и по окончании церемонии напутствовали паству: «Более уже не грешите», в чем мурачитас и клялись здоровьем ближайших родственников по женской линии.

 Вот, ходили мурачитас от одной церкви к другой, и к вечеру все стали единою, дружной христианской семьей и храмы теперь не разьединяли их, а воистину объединяли. Не было более ни траквитас, ни порквитас, ни вруквитас, но все были вруквитас, порквитас и траквитас и устроили по этому поводу косюмированный крестный ход вкруг деревни и шумное экуменическое празднество.

 Святые же отцы, как и полагается духовным пастырям, не участвовали в гулянии, а собрались вновь у отца Хосе дабы подытожить. Списки сошлись, в каждом приходе теперь было прихожан поровну и лишь двое грешников оставалось теперь в деревне – Алехандро Веласкес, решивший прогуляться против течения и плюнуть встречь ветру и попавший по воле общества в обезъянник Хуан-Пабло дель Торреса и сам Хуан-Пабло дель Торрес,  владелец обезъянника, исчезнувший из деревни накануне.

Поговаривают, что Марко Ананцио заработал в тот славный денек кучу денег на тетрадях и шариковых ручках.

 

 

 

Ш. Догадка дона Луиса Буратинаса.

Отпущение грехов предкам мурачитас.

Примирение на века.

Теперь-то уж все в порядке

 

 И все было бы хорошо, но мурачитас были сентиментальны и любили своих мам, пап, бабушек и дедушек и предков вообще. Как правило, в любой праздник, будь то День Всех Святых или Хеллоуин, мурачитас посещали могилы своих предков, и конечно на утро после такого важного дня, как День Троекратного Отпущения, большинство мурачитас чинно проследовали на кладбище. Дон Луис Буратинас, лучший дояр быстрых как ветер сан-муранских кобылиц, был одним из таких почтительных потомков и в это радостное утро, исполнив свой потомковый долг, он вдруг начал кричать и бегать по деревне, созывая всех на Базарную площадь, чтобы сообщить что-то важное мурачитас. Все, конечно, собрались, чтобы выслушать это самое - важное. И когда все, затаив дыхание, смотрели в рот дону Луису, он сказал:

- Мурачитас, разве это справедливо?! Мы безгрешны, а наши предки лежат в сырой земле и черти жарят их в аду на сковородке! Люди заволновались:

- Говори яснее, дон Луис, что это взъелся на наших предков?

- А вот что, - ответил Буратинас, - ведь мы все прошли обряд троекратного отпущения, а предки наши такого обряда не прошли, потому что они умерли задолго до этого или незадолго, но в любом случае, они не смогли бы пройти этого обряда. К тому же многие, и даже большинство, померли внезапно и не успели исповедаться. С этим нужно что-то делать, не то в раю мы будем одиноки и никогда я не увижу мою бабушку Хуаниту Буратинас, - сказал Луис и зарыдал. И мурачитас тоже начали плакать – обезгрешивание сделало их даже чувствительнее обыкновенного. И многим, возле могил их умерших предков пришло в голову, что вот, какая несправедливость – они, ныне живущие мурачитас получили отпущение всех грехов, а их благородные предки, покорявшие эти джунгли, ушли в мир иной, и скорее всего в ад, потому что люди они были столь же несносные, как и их потомки. Итак, некоторое время порыдав, они принялись думать, что же им делать в таком случае, и, конечно, Марта первая догадалась, что делать, она сказала:

- Напрасно мы лили слезы. Надо составить списки за наших предков и отнести их святым отцам, пусть они оформят отпущение грехов задним числом, - но тут кто-то сказал:

- Откуда же мы знаем, каким образом грешили наши предки, особенно те, которых мы никогда не видели, а таких у нас немало! – такая сложная задача вновь погрузила мурачитас в размышления. Но, конечно, решение было найдено и выход нашел все тот же дон Луис Буратинас, он сказал:

- Давайте не будем…м-м…детализировать, а попросим отцов отпустить просто «все грехи», все – значит все, которые были, - и все закричали «Молодец, дон Луис, молодец». А Марта добавила:

- А еще я предлагаю всех предков, которые враждовали друг с другом из-за веры, а то, что они враждовали – всем нам известно, - мы перенесем их в одну общую могилу…Да-да, создадим новое кладбище, и назовем его кладбищем Троекратного отпущения, - и все, ясное дело, согласились с Мартой и тут же принялись за дело.

 Конечно, батюшки, узнав, что затеяли мурачитас, поворчали немного, а падре Адриан даже упал в обморок, но потом они по христиански смирились.

 Не откладывая дело в долгий ящик, мурачитас, напротив,  выкапывали любимого покойника и вытаскивали его-ее, либо останки оных из ящиков деревянных и волокли к попам и те, под пристальным взором потомков, отпускали грехи, после чего предка вторично предавали земле в торжественной обстановке. Работа спорилась, и к вечеру все прахи лежали в общей новой могиле и, по мнению умиленных мурачитас,  заново дружились друг с другом: «Прах к праху, а как же иначе?» - так они думали, мурачитас.

 Над общей славной могилкой установили огромный крест из двух скрещенных стволов секвойи и написали на нем одно, всем понятное слово: «Предки». Крест был столь чудовищной величины, что был виден не только со всех сторон Муры, но и евреям и цыганам и хлыстам и насельникам Пуквы, которые тут же решили, что грядут  не больно-то добрые перемены – и они не так уж были неправы!

 Ну, а уж если помирились мертвецы, то самое время помириться и живым – так решили мурачитас и – слово и дело – снесли к чертовой матери все обозначения трех частей деревни. Не стало более Проквы, Траквы и Вруквы, все битвы за веру были позади, стала одна единая и неделимая деревня Сан-Мура Ураква.

И разве это был не замечательный повод, чтобы повеселиться еще раз?

 

 

IV. Жизнь безгрешная.

Прогрессивная экономика греха и отпущения

 

 Безгрешная ночь сменялась безгрешным утром, утро царствия небесного на земле плавно переходило в безоблачный день, а тот, в свою очередь, обращался в чудесный неземной вечерок. Люди, яко ангелы, привественно кивали друг другу из-за заборов, взгляды их были кротки, лица светлы, движения плавны, а в душах царили любовь да счастье. Только они мало разговаривали, по сравнению с тем, что было раньше. Обычно, в жизни грешной, день начинался так:

- Эй, Марко, здорово! Какого хрена у тебя всю ночь играла музыка и ты не давал нам спать, ссукин сын?

- А, старый козел Педро, здорово. Продавал сына зеленым человечкам, ………………………, башка с похмелуги трещит…Есть у тебя капустный рассол?

- Марко, жена-….… весь вылила, говорит, может если его не будет, мы пить перестанем, вот дура, да? – ну, и так далее. После этого на улицу, в магазин за хлебом, выходили женщины и начинали еще более изворотливо ругаться матом. Дети тоже поголовно «лаялись», кажется, что и свиньи и куры и воробьи – все излагали свои мысли матерно.

 Кроме того, - нехорошо говорить об этом, но из песни слова не выкинешь, - мурачитас постоянно воровали друг у друга деньги и вещи, врали друг другу ежеминутно, дрались и взаимоубивались. А в первое утро безгрешной жизни в деревне дон Педро сказал:

- Здравствуй, дорогой сосед Марко. Что это у тебя вчера играла музыка и… веселила нас, - Марко долго молчал, потом сказал:

- Да вот как-то так…- и, нахмурив брови, ушел в дом. Женщины-покупательницы хлеба не выходили на улицу, потому что никто не знал, как теперь жить – безгрешно, - что делать, что говорить, что думать.

 Ближе к обеду люди молча обирали колорадского жука, старательно пряча глаза и избегая разговоров. Некоторые мурачитас порывались идти в церковь, но не шли туда, потому что внезапно понимали, что нечего там делать безгрешным людям. И так продолжалось довольно долго, дня три. Напряжение росло, праведность неудержимо рвалась на волю.

 Ближе к вечеру третьего дня безгрешной жизни, Изаура Кончитас, хозяйка местного пивбара «Пивбар», закрыла свое заведение – потому что никто за целый день не посетил его и судя по всему посещать не собирался, пошла в сад за яблоками. Молча она приставила стремянку к самому большому дереву и срывала одно яблоко за другим. За ней из-за забора внимательно и безгрешно наблюдал Игнасио – местный тракторист, который не ходил на работу, потому что не придумал пока, как ему общаться с гаучо-трактористами и с бригадиром. Изаура уже набрала целую корзину и тянулась за последним плодом, когда из красного тугого бока яблока выполз отвратительного вида белый червь в сомбреро и, как показалось Изауре, скорчил ей ехидную рожу. Испугавшись, Изаура упала со стремянки (но не сильно), забыла, что она безгрешна и выругалась в раздражении. Игнасио же решил пожурить ее по-братски, тогда Изаура, схватила яблоко и бросила им в тракториста. Яблоко попало ему прямо в глаз, он, то есть Игнасио, страшно разозлился, бросился к Изауре через забор и мгновенно изнасиловал ее. И вот, когда это произошло, страшное раскаяние охватило Изауру и Игнасио, им даеж показалось, что в небесах что-то сверхъестественно прогрохотало и они поспешили из сада в церковь, каятся.

 Падре Адриан, а именно его храм располагался поблизости, радушно встретил свежих грешников и, конечно, простил их. Изаура и Игнасио, как это и было оговорено ранее, посетили также и отца Фернандо и пастора Хулио. И Изаура, возвращаясь домой вновь чистой, яко горлица, вслух подумала:

- Был у нас грех с Игнасио – это правда. Но грех был один, а простили нас трижды, то есть грехи «ушли в минус» на два пункта. И теперь, чтобы прощение было эквивалентно грешению, можно согрешить еще два раза, - так подумала Изаура и Игнасио согласился с ней. Тогда Изаура бросила в Игнасио еще одно яблоко, а потом еще одно.

 Приведя грехи в точное соответствие с отпущениями, Изаура и Игнасио  рассказали об этом случае людям и вот тут-то все ожили: в самом деле, для чего же существуют храмы и святые отцы, как не для того, чтобы отпускать грехи? Но, как раньше рассказывал Марте падре Адриан, не согрешишь – не покаешься! Ближе к ночи  жизнь в Сан-Муре вошла в свое русло, однако к утру забот у святых отцов прибавилось. Ранее, как и все обыкновенные люди, грешили мурачитас ежесекундно, но теперь они тут же бежали каяться, чтобы грехи не копились – ведь это довольно тяжело, - составлять списки грехов, боясь, как бы не забыть ни единого греха. Вновь появились в руках у жителей огромные тетради, в которые они скрупулезно записывали каждый свой грех в одну графу, отпущение за подписью священника – в другую, а также дату и время согрешения и отпущения.

  Бизнес Марко Ананцио набирал обороты и вскоре он вставил себе новые зубы и стал копить деньги, чтобы уехать жить на родину своих предков, в Сан-Кисловодск. И теперь можно было слышать такие беседы на пыльных улицах Муры:

- Дружок Серхио, давеча ты пнул мою собаку под зад, думаю, это какой-никакой, а грех, отпустили ли его тебе?

- А, дон Бругейра, приветствую. Собака у вас отменно зла. Да, вот в тетрадке у меня записано, что вчера в три часа пополудни этот грех мне отпущен, все три подписи на месте. Так что я вновь ложусь спать безгрешным, чего и вам желаю.

Или:

- Ханна, дорогая моя, у меня лежела на комоде шпулька ниток. Не видела ли ты, куда она подевалась?

- Тетя Катрин, я сперла вашу шпульку, а еще точильный камень, ножницы и туалетную бумагу, но я уже была в трех церквах и святые отцы отпустили мне эти грехи.

- Спасибо, Ханна, только уж и ты знай, что это я подбросила кусок хозяйственного мыла в корыто твоей козе, от этого она и сдохла, но я уже трижды обезгрешила этот грех, так что жди еще сюрпризов.

- Да и я в долгу не останусь, тетушка, главное, не забудьте покаяться потом, как я.

 Однако тройного отпущения вскоре стало не хватать – тяжко было утром бегать из церкви в церковь с тетрадкой, потом вечером вписывать их, жить в деревне стало трудно, ВВП неумолимо снижался, немногочисленные дети, будучи полноценными участниками безгрешного движения бросили школу, а старики не хотели умирать, потому что из-за склероза забывали, каким образом они согрешили минуту назад, а отправляться прямиком в ад из-за какого-нибудь случайного словца не хотелось и они мучили домочадцев, выпрашивая подробности своих прегрешений. А Марта, например, уже не была трижды непорочной, потому что лимит непорочности вскоре был исчерпан и надо было думать, как жить дальше.

 И мурачитас придумали отпускать грехи авансом: прежде, чем совершить грех, житель записывал его в тетрадь, в раздел «Грешный план», святые отцы, хоть и со стенаниями и плачем, но появляя кроткость и христианское смирение отпускали будущий грех и мурачитас отправлялся грешить с чистой совестью, не боясь более попасть в ад после смерти.

Но тут мурачитас заметили, что невозможно неукоснительно соблюсти установленный норматив – нельзя предусмотреть все грехи, - нет-нет, а и проскакивает какой-нибудь излишний грешок и приходится вновь идти на поклон святым отцам. И вновь осенило мелкобуржуазную Изауру Кончитас, в саду которой к тому времени перевелись все яблоки, так что нечем было бы обложить грядущего рождественского гуся. Изаура подумала: «А нельзя ли отпустить грехи авансом и притом сразу все? Вот уж тогда-то Сан-Мура станет действительно безгрешной, а не как сейчас – то безгрешна, то свята. Конечно, разве жизнь улучшится – Бог, наверное, совсем запутался и оттого не спешит насылать благодать на многострадальную землю Муры» – и Изаура немедленно созвала народ на площадь. Нужно ли говорить, что мурачитас с восторгом поддержали восхитительную идею Изауры Кончитас?!

 И вот, по прошествии некоторого времени, мурачитас во главе с Мартой Капуччино и Фредерико Перейра  с песнями и петицией отправились к святым отцам, которые в это время горевали в доме пастора Хулио.

 Да, святые отцы уже поняли, в какие тенета они попали, а ведь всему виной была их неуемная ревность в служении Господу и желание облагодетельствовать жителей Сан-Муры. Пастор Хулио предложил было брать за отпущение деньги, и коли уж все равно идти  во ад, так уж с полными карманами денег, чтобы откупаться от чертей, жадных, как известно, до звонкой монеты и шуршащей банкноты. Но падре Адриан уныло сказал, что индульгенциями уже торговали и ничего хорошего из этого не вышло. Отец же Фернандо угрюмо наливался старкой и, не предаваясь бесплодным фантазиям, винил во всем диавола и его происки.

 И тут вошли мурачитас в кожаных тужурках, перетянутых скрипучими ремнями (национальные костюмы сан-муранцев). Разговор вышел короткий:

- Святые отцы, мы бы хотели, чтобы вы отпустили всем нам грехи авансом и все сразу, так как мы все равно будем грешить, а вы все равно будете отпускать грехи наши, так к чему же, спрашивается, мучить и себя и нас? Мы будем каяться за все грехи, которые все равно совершим всю жизнь и о которых мы еще не знаем, а вы отпускать их. И так мы станем уже действительно безгрешными, на всю оставшуюся земную жизнь.

Святые отцы поняли, что делать нечего и решили бежать сей же ночью…

 

V. Бегство отцов, погоня и полное отпущение.

Причина несчастий.

Бедный, бедный Алехандро Веласкес…

 

 Едва часы пробили полночь, переодевшиеся в женские платья отец Фернандо, пастор Хулио и падре Адриан покинули деревню и углубились в джунгли. В страхе бежали они не оглядываясь из одержимой бесами, как они догадались, деревни. Но ушли они недалеко – мурачитас вскоре обнаружили бегство и на быстрых сан-муранских кобылицах устремились в погоню. Настигли отцов уже под утро, схватили, связали и привели в храмы, где насильственно обрядили в подобающие одеяния и принудили к исполнению возложенных на них обществом обязанностей. С плачем, стонами и, но паки прежнего со смирением, отпускали будущие неизбежные и неизвестно какие грехи святые отцы, а мурачитас радовались и веселились, предвкушая все прелести приуготованной им безгрешной жизни. Затем состоялось торжественное сожжение тетрадей со списками грехов, радостное факельное шествие и костюмированный крестный ход, и Марко Ананцио, старый ларечник, веселясь вместе со всеми и водя хороводы вокруг деревни, понял, что никогда ему уже не попасть в город его золотого детства – в Сан-Кисловодск, «да и на кой хрен он нужен, Сан-Кисловодск, если вся оставшаяся жизнь на земле будет безгрешной, а далее – так и вообще – райской», - так думал дедушка Марко…

 Однако, вопреки ожиданиям, как это обычно пишут в селедочных обертках, которых полно было в полуразрушенном ларьке Марко Ананцио, спустя месяц абсолютно безгрешной жизни лучше в деревне не стало.

 Церкви  забросили окончательно, святые отцы проводили дни в невеселом бездействии: безгрешные мурачитас перестали не только креститься и причащатся, но и венчаться и отпеваться и справлять церковные праздники. 

 Жители утратили ангелоподобный лоск и становились все хмурее и хмурее, и все думали и думали: «Что же это у нас хреново-то все так, а? За что Вседержитель на нас гневается? Может покаяться? А кабы знать в чем…» - мурачитас пили, тупели, и все глубже погружались в пучину промискуитета. Все понимали, что «что ни то да не так». И долго бы продолжалось так, но некоторые мурачитас обладали редкостно пытливым умом и вот однажды, под покровом ночной темноты, разговорились Франсиско и его добрый подельник Фредерико:

- Послушай, добрый мой товарищ Фредерико. Мы с тобой не раз вместе ходили на дело, мочили всяких козлов в сортире, нас объединяет настоящая мужская дружба. И мы можем поэтому говорить друг с другом начистоту без всяких там экивоков, - так начал свою речь Франсиско. И Фредерико кивнул и горячо зашептал:

- О, Франсиско, конечно, мы с тобой кореша старые, а потому можешь не стеснятся, а быть со мной откровенным, и без всяких экивоков, как мужчина с мужчиной. - Франсиско продолжил:

- Мой дорогой друг Фредерико, я не буду тут разводить словесные плетения и ездить тебе по ушам, но ты и сам видишь, что прошел уже месяц со дня полного отпущения всех грехов, а жить мы лучше не стали. И сдается мне, что что ни то да не так.

- О да, мой верный друг и товарищ гражданин Франсиско, и все говорят о том же и я тоже думаю, что что ни то да не так. Но что же делать? – спросил Фредерико. Франсиско подмигнул и заговорил очень тихо, беспрестанно озираясь по сторонам:

- Подожди пока с тем, что делать. Настоящие мурачитас сперва задают вопрос: «Кто виноват?» и находят на него ответ, а уж потом думают, о том, «что делать». Я глубоко убежден, что Боженька гневается на нас, потому как не все безгрешные в нашей деревне.

- А кто же не безгрешен? – испугался Фредерико.

- Как кто? Алехандро Веласкес! Ведь он так и сидит в клетке с обезъянами с той самой поры, как Марта стала трижды непорочной, а ведь он так и остался грешником, просто все позабыли об этом - так сказал Франсиско.

- А ведь и верно! – вздрогнул Фредерико, - Но ведь и Хуан Пабло дель Торрес тоже грешник, - вдруг вспомнил он и задрожал. Франсиско же успокоил своего пугливого товарища:

- Не плачь, Фредерико, ведь этот мент – мерзопакостный оборотень и он попадет в ад в любом случае, не то что мы, честные воры, - гордо сказал Франсиско и Фредерико согласно закивал. Но тут его прекрасные щетинистые черты вновь исказил ужас:

- А что же делать? Что же теперь делать? Мы так никогда и не будем жить хорошо!?

- Ну, что ты. Если виновный найден,  так надо его наказать. Общественное собрание еще тогда, в светлый день явления Марты трижды непорочной приговорила Алехандро к церемонии аутодафе и если бы приговор был вовремя приведен в исполнение, мы все жили бы уже хорошо, - сказал Франсиско и Фредерико восхитился его умом и они скрепили взаимную симпатию настоящим глубоким воровским поцелуем.

 Фредерико и Франсиско решили сообщить обществу о своем открытии, они начали бегать по дворам и созывать общественное собрание на Базарной площади. Вскоре площадь была заполнена хмурыми мурачитас, которые недоумевали, на кой ляд их снова собрали здесь да еще эти два известных всем отморозка – Фредерико и Франсиско, к которым присоединилась Марта, с известного времени непорочная вовеки веков. Мурачитас так и говорили:

- На кой ляд вы собрали нас здесь, идиоты? Что вам еще от нас нужно? Грехов на нас нет, все мы – единая христианская семья, но лучше от этого не стало, - а горлопан Энрике вообще молчал. Но Марта, которой ее верные друзья уже разьяснили суть проблемы, закричала:

- Эй, мурачитас! Послушайте-ка лучше меня! Что это у вас за унылый вид! Да, не все идет по плану, не все гладко, но на то и проблемы, чтобы решать их. Мы безгрешны, и это факт, и большое достижение, но среди нас есть еще те, кто не прошел обряд даже самого примитивного отпущения старых грехов, не говоря уж о тройном отпущении грехов Изауры Кончиты и о Вечном авансе. За это Бог сердится на нас и мы должны эту проблему как-то решить, - народ тоже сообразил, в чем проблема и все стали кричать:

- Кто, кто это негодй, покажи нам его, мы сделаем из него чучело удода! Ну, а Марта, конечно же, не стала таиться:

- Да ведь это же Алехандро Веласкес! Как же мы его забыли!? Ведь мы же хотели аутодафировать его. Но надо быть добрыми и просто принудить его обойти все храмы и обезгрешитья. Вот тогда-то мы заживем хорошо, – и все страшно обрадовались, что скоро, наконец-то, заживут хорошо и засмеялись:

- Ах, конечно, это же Алехандро Веласкес, он всегда был не такой как все, а как не все и какой-то сам по себе! Бежим к Хуану-Пабло дель Торресу в обезьянник и пусть он выдаст нам его, этого мерзавца Алехандро! Да, а что же делать с самим Хуаном-Пабло дель Торресом? – вдруг подумали некоторые сомневающиеся, - ведь он не только не безгрешен, а и вообще – не крещен? Но Марта успокоила мурачитас, сказав:

- Ежели человек не крещен, то Богу он неизвестен и греха на нем нет. А если нет греха, и человек неизвестен Богу, значит, нет и человека. Хуан-Пабло дель Торрес не существует и влиять на показатели безгрешности Сан-Муры не может. А вот Алехандро Веласкес был крещен падре Адрианом и был ревностный траквит и ходил только в один храм. Надо его обезгрешить, я настаиваю, - но настаивать не нужно было, потому что мурачитас весело, вприпрыжку бежали к каменному дому Хуана-Пабло дель Торреса, возле которого находился обезьянник, где жили обезъяны и содержались мелкие правонарушители.

И вот - еще одно небольшое отступление, связанное с деятельностью Хуана-Пабло дель Торреса.

* * *

О муранских обезъянах: обезьяны стреляли у прохожих сигареты или одеколон, невнятно, но с выражением и надрывом исполняли обожаемые мурачитас блатные песни под гитарку и жестами жаловались на жестокую к ним жизнь и злобного гражданина начальника, имея в виду Хуана-Пабло. Жители Сан-Муры сочувствовали беднягам, находили меж собой и ими много общего и говаривали: «От колорадского жука и обезьянника оборотня не зарекайся».

 Интересно, что обезьяны эти произошли от людей, бежавших некогда в джунгли от тягот и лишений гражданской жизни и пойманных злым Хуаном-Пабло. Также в обезъян превращались брошенные мурачитас непослушные детишки. И преступник, посаженный в клетку с обезъянами сам, как правило, постепенно обращался в обезъяну.

 Хуан-Пабло дель Торрес нещадно стегал обезъян плетью и порол ремнем, он регулярно ловил новых и безжалостно сажал в клетку мелко преступивших закон мурачитас, но и тех и других в обезьяннике было всегда одинаковое число. И это навевало на мурачитас жуткие мысли о том, что злобный полисмен, вероятно, пожирает их столь же регулярно, сколь и ловит, причем сначала выпивает кровь, потом вырывает сердца и пожирает их, тела же отдает на растерзание плотоядным кроликам, которые жили у него в подполе, а из обезъяньих шкур шъет себе портки и портков этих у него видимо-невидимо, он сбывает их, поэтому, цыганам и евреям – иначе откуда у цыган и евреев кожаные штаны, а у Хуана-Пабло дель Торреса отличный каменный дом? - резонно задавались вопросом мурачитас.

Конец отступления.

 

 


 Но сейчас, поскольку Марта уверила всех в том, что Хуана-Пабло дель Торреса не существует, - а его и впрямь не было видно уже целый месяц, - мурачитас не побоялись подойти к обезьяннику и выпустить всех обезъян, которые, визжа от восторга, принялись обнимать и целовать своих спасителей-освободителей.

Франсиско похлопывал их одобрительно по волосатым плечам и говорил:

- Выходите, выходите, я пришел дать вам волю. Как я вас понимаю, жертв произвола властей. Присоединяйтесь к нам, мы дадим вам свободу и отпустим все грехи, - и обезьянки радостно повыскакивали из клетки с гитарками и цигарками – такой оборот событий им нравился.

 Алехандро Веласкеса обнаружили в куче тряпья в левом углу клетки, он был голоден и едва дышал – «самое время для обезгрешивания» - решили люди и, прикрутив гимнаста к ослу, побежали обратно в деревню, дабы немедленно полностью отпустить его грехи. Но не тут-то было. Когда Веласкеса втащили в храм, а это был его родной храм, и падре Адриан сердобольно влил ему в рот каплю вина, Алехандро ожил, вскочил на ноги и спросил некогда густым басом, а ныне сиплым дискантом:

- Что вам от меня нужно, негодяи? – люди стали кричать:

- Мы хотим избавить тебя от твоих тяжких грехов, мерзавец.

Но Веласкес наотрез отказался обезгрешиваться и начал драться, но, конечно, он был слаб после обезъянника и не мог долго сопротивляться. Он кричал:

- Не хочу! Не хочу! Mea culpa! Mea culpa! Грешен есмь! Падре Адриан, не отпускайте мне грехи мои! Ни будущие, ни даже прошлые! – и отказался каяться наотрез. Мурачитас решили действовать решительно:

- Не хочет быть безгрешным  – пойдет на костер! На площадь его, великого грешника! – и изрыгающего проклятия гимнаста Алехандро Веласкеса на том же флегматичном осле повлекли на Базарную площадь. Падре Адриан же, очнувшись, стеная и плача побежал в дом отца Фернандо, откуда они, стеная с удвоенной силою, направились в дом к пастору Хулио, а уже оттуда они устремились на Базарную площадь, тщась остановить казнь усиленным смирением и кротостью.

 Был полдень, когда на главной площади города, прямо над птичьим эшафотом плотники водружали гигантское бревно, а стар и млад таскали ветви и складывали их возле него, чтобы костер был возможно выше. Алехандро столь же злобно ругался, когда его подвезли к месту его казни. И его, мрачного, восседавшего на жующем травку осле строго вопрошала Марта:

- Вновь ли ты отказываешься перестать быть грешником и пройти троекратное отпущение грехов, как все мы?

- Убирайтесь к черту, идиоты, вы все сдохнете. Давайте, сожгите меня скорей, да не забудьте полить хворост бензином, чтобы я недолго мучился! – ругался Алехандро.

- Он отказывается, надо полагать? – спросил Франсиско и Марта утвердительно кивнула. Народ же кричал:

- Давайте же, подпалите его, а то он и сам не хочет обезгрешиться и нам не дает жить хорошо! - и в толпе защелкали зажигалками и спичками и мурачитас начали поджигать сухой, смоченный бензином хворост. Обезъяны бегали вокруг, возбужденные и радостные, подтаскивали хворост, одну за одной чиркали спички, бренчали на гитарках, в общем, в благодарность за освбождение помогали людям вершить правосудие изо всех сил. Святые отцы, прибежав, по привычке долго предавались жалобным воплям, уговаривали почтеннейшую публику, жадную до ярких зрелищ:

- Давайте отпустим грешника, быть может он одумается, придет в церковь, мы отпустим ему его грехи, зачем же жечь человека, ведь это средневековщина, это варварство, - но народ был неумолим, а сквозь клубы дыма доносился упрямый бас Алехандро:

- Нет-нет, убирайтесь ко всем чертям, святые отцы, я не хочу каяться, я хочу огня! Ignis sanat! Ignis sanat! – и Алехандро вскоре задохнулся в дыму. Не выдержало сердце.

Когда все было кончено, люди, обретшие надежду

на улучшение жизни, весело разбрелись по домам,

предоставив убираться на площади

обезъянам.

 

 

 

VI. Жизнь не улучшается,

мурачитас вновь ищут виновного или виновных.

Бедные, бедные пуквитас…

 

 После сожжения Алехандро Веласкеса на Базарной площади веселье было недолгим и вскоре мурачитас поняли, что они, вероятно, немного погорячились – бедного учителя физкультуры уже не было с ними рядом, а жизнь все же не улучшалась, а стала даже хуже: б.вруквитские толстокоровные фермы приходили в запустение, б.Порква день и ночь гнала самогон из навоза и тут же употребляла его, а мимо б.Траквы даже страшно было ходить, особенно ночью – безгрешие оказалось тяжким испытанием для всех мурачитас и было очевидно, что Бог отчего-то по-прежнему гневается на деревню и ее жителей. Вновь забродили слухи о том, что кто-то виновен и не наказан. Собираясь вечером на Базарной площади, выясняли, все ли обезгрешились и один ли Веласкес был отступником. Наконец, однажды осенило Педро Корочче:

- Да ведь у нас четверть всей деревни – великие грешники, поскольку они не проходили обряда троекратного отпущения грехов.

- Как это так? – спросили мурачитас, - ведь есть же списки, и по ним получается, что все были в церквах, о чем же ты говоришь, Педро?

- Я говорю о том, что по закону, Пуква входит в территориальный состав Сан-Муры, а жители ее являются полноправными гражданами нашей деревни и хоть они и живут за железобетонным забором в сорок локтей, но никакого участия в общественной жизни нашей деревни участия не принимают и их даже не считали, когда составляли списки подвергаемых обезгрешиванию. А Богу – до лампочки наши внутридеревенские распри, Он, вероятно, видит Муру в общем, вместе с пуквитас, и за грехи их приходится отвечать мурачитас. Мыслимое ли это дело, спрашиваю я вас, мурачитас? – спрашивал Педро, - Надо их непременно обезгрешить и сейчас же!

 Однако некоторые из мурачитас резонно заметили, что все это – полное мура, потому что пуквиты не придерживаются традиционных вероисповеданий и не могли быть обезгрешены ни в одном из трех храмов Муры, не говоря уж о всех трех. Пуквитас никогда не включаются в число жителей Сан-Муры, поскольку они суверенны де-факто. Но Педро напомнил, что Марта, например, вообще не крестилась, но когда пришло время – сделала это и встала на путь исправления и просветления, и не пришла ли пора и для пуквитов? Что касается независимости пуквитас, то это как посмотреть: де-факто в данном случае не де-юре, а значит, такое де-факто не есть де-факто.

- Да никогда пуквиты не станут креститься, у них своя вера, - настаивали мурачитас, но Педро сказал:

- Мы потребуем от них креститься и тут же исповедоваться и принять отпущение в ультимативной форме, а если они не захотят, то мы поступим с ними, как с еретиками, а имущество поделим. Вот тогда-то мы заживе-е-е-ем!!! – и вот эта мысль уже больше пришлась по душе мурачитас. Они быстро собрались в поход и, безгрешные, отправились в поход на Пукву.

 Прежде всего следовало преодолеть пресловутую стену, о которой упоминалось в самом начале нашего повествования и вот, мурачитас, вооруженные кирками и отбойными молотками, начали с песнями и плясками - ломать - не строить. За стеной, тем временем, также веселились люди, которые полагали, что прошли времена духовного отторжения, мурачитас поняли, как они заблуждались и теперь они с радостью примут пуквитов в свою дружную семью, - порквитас поделятся с ними самогоном, вруквитас – удойными коровами, а траквитас – веселыми женщинами. Ну, а пуквитас смогут нести мурачитас истинную веру.

 Обломки стены, некоторые из которых падая, убивали жителей мятежной провинции, пуквитас аккуратно заворачивали в тряпочку и уносили, как драгоценный сувенир, а трупы невинно убиенных обломками железобетонной стены с почетом отволакивали в кусты до почетных похорон.

 Упорное уничтожение стены длилось всю ночь, и наконец, она со страшным грохотом и вся сразу рухнула, потому как прогнила изнутри, и в Пукву хлынули мурачитас и обезъяны, и их с девственным восторгом встретили пуквитас. Габриэль Сантуццо, главный деревенский конюх, вскочил на какую-то деревянную лавку и закричал:

- Мерзкие сектанты, мы предлагаем вам креститься, исповедаться и обезгрешиться, а то из-за вас мы плохо живем. Пуквиты удивились:

- Как же вы плохо живете из-за нас, если мы разделены стеной уже сотню лет? И зачем это нам креститься и обезгрешиваться, у нас своя вера, истинная, и нам не надо чужой, напротив, вступайте вы к нам в секты, ведь Бог с нами! Мы живем в трудах и молитвах, не грешим понапрасну, не то что вы. Но мурачитас закричали:

- Так вы отказываетесь? Вот вам ультиматум и три часа на размышление, не то – пеняйте на себя, помотрим, с кем Бог. Но пуквитас не сдавались:

- Нечего и размышлять, ультиматум можете засунуть себе в задницу, а Бог, конечно с нами, а если хотите подраться, то – пожалуйста. - И началась большая драка за веру и лучшую жизнь.

 Трудно сказать, кто победил бы в этой схватке, если бы не обезьяны, выступившие на стороне мурачитас. Обезъян было много, те, что вышли из клетки, сбегали в джунгли и привели с собой еще по десятку таких же визгливых и царапучих тварей.  Тем не менее, пуквитас отчаянно защищались, все они были здоровенные и бородатые и здорово наподдали мурачитас, несмотря на численное, а главное - духовное превосходство мурачитско-обезъяньего войска.

 Но к ночи все до одного пуквитас были истреблены, жалкие остатки их ушли в горы (там их впоследствие сожрала птица Рух), прочие были уничтожены, по издавна укоренившейся мурачитской традиции - возле общественного сортира Пуквы.

 Когда мурачитас провели контрольную зачистку, оказалось, что неверные греховные сектанты жили очень неплохо и мурачитас отлично поживились, более того, в Пукве обнаружились богатые месторождения нефти, которую можно было бы гнать за границу и получать неплохие деньги, если бы она была, заграница.

 К неприятному удивлению мурачитас, обезъяны не удовольствовались ролью помощников, а очень энергично, слаженно и быстро заселили б.Пукву и даже попытались восстановить б.пуквитскую стену. Но это им не удалось, потому что, как это всем известно, руки у обезъян иные, нежели у людей (большой палец какой-то дурацкий) и не может в них держаться ни лопата, ни мотыга, ни мастерок. Тогда обезъяны приволокли из джунглей саженцы специальных оградных кактусов и высадили их в местах проломов – так они оградились от ураквитов и начали обустраивать свое, наверняка профашистское государство – чего хорошего, собственно, могут построить обезъяны? Только нечто тоталитарное. Но «чего не сделаешь для друзей, оказавшись помощь в трудную минуту»? – подумали мурачитас, да и простили обезъянам этакую подлость. В конце-концов, обезъяны не люди и Бог не может на них гневаться, ибо они животные и безгрешны по сути. Он вообще, наверное, и не догадывается об их существовании, потому что обезъяны – не люди. А вот пуквиты – все истреблены, и теперь Сан-Мура – воистину безгрешна.

Итак, земля была вновь поделена по справедливости и ураквас приуготовились жить-поживать добра наживать.

И все было бы хорошо.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть III. Гибель Сан-Муры

 

I.                  Страшная догадка и страшная месть мурачитас.

Бедные, бедные святые отцы и

бедная, бедная Марта Капуччино

 

 После разборки с мерзкими пуквитас жить в Уракве стало значительно лучше: присвоенных богатств хватило на то, чтобы многие мурачитас завели кое-какую торговлишку хлебом и молоком, мастерские по ремонту башмаков и чистке пуговиц – все вчерашние порквитас, а кое-кто из бывших вруквитас, вступили в экономические сношения с унтерменшами-обезъянами (теперь назывались они «обезъянитас»), а растракватас понастроили повсюду кафушек, кабаков и стрип-баров.

 Но проклятые вопросы не давали покоя неугомонным мурачитас – что уж тут поделаешь с проклятой пассионаростью, разве погасить солнце? - как же так, пока они искали ключи от входа в царствие небесное и бились с греховною своею сущностью, сектанты, которые толком-то ни в какого особого бога не веруют, по крайней мере они не веруют в того Бога, в которого надо бы веровать, в правильного Бога, добились лучших экономических показателей и покупательная способность пуквитов была значительно выше чем даже у вруквитов в пору их отдельного процветания. И вот теперь, после стольких бурь и лишений, приходится догонять уровень жизни пуквитас, жалкие остатки которых давно уже сожрала птица Рух в отдаленных горах.

 Характер настоящего мурачитас – упорный и неотступный, как запах помойки в жаркий день и потому скоро поползли по деревне слухи о том, что вся эта заварушка с отпущением грехов, переносом трупов предков, сожжением Алехандро Веласкеса и уничтожением сектантов – сущая ерунда и бессмысленная потеря времени. И это показалось мурачитас очень обидным. Кто-то должен был за это ответить. Кого-то непременно нужно было наказать.

- С чего все началось, дон Альберто? – спрашивал дон Рональдо, владелец небольшого игорного заведения, дона Альберто, хозяина маленькой таверны «Мертвенький пуквитас» и сам себе отвечал, - С того, что Марта пошла за отпущением грехов к святым отцам и они отпустили их ей. Потом они отпустили грехи всем нам. И мы безгрешны, а они?!

- А они, дон Рональдо, получается - страшные грешники, потому что они по сути своей принадлежат каждый своей конфессии и не могут ходить исповедоваться в церковь иной конфессии, а потому не могут быть и безгрешными. Их нужно заставить обезгрешить друг друга или…

- …или подвергнуть аутодафе, как бедного, бедного Алехандро Веласкеса, который, получается, ни в чем не виноват, как и бедные, бедные пуквитас,  - завершил дон Рональдо. 

 После этого, изрядно подвыпившие доны отправились, как в добрые старые времена, собирать людей на Базарную площадь с тем, чтобы поведать им о своем открытии.  Народ, более месяца не развлекавшийся как следует, с удовольствием собрался на площади и внимательно выслушал обоих донов.

- Все это мура, что вы тут говорите, - так сначала сказали люди, - как же может быть греховным человек, всю свою жизнь проводящий в церкви?

- А перед кем же он исповедуется, - защищался дон Рональдо, - и кто отпускает ему грехи? Мы то этого не видим и не знаем! Зато мы точно знаем, что они посещают только свой храм.

- К тому же, деревня у нас одна – Ураква, кладбище одно, зачем же нам целых три церкви? Давайте сделаем одну и дело с концом! – дополнял дон Альберто. Из толпы крикнули:

- Какая разница, одна у или три, если мы не посещаем ни одну из церквей, потому что мы безгрешные? – а другой голос добавил:

- А если мы не посещаем ни одной церкви, зачем нам вообще нужна хоть одна церковь? А коли нам не нужна ни одна церковь, то зачем нам святые отцы и зачем нам нужно, чтобы они отпускали грехи друг другу, что нам за дело до их грехов? – но тут послушался испуганный голос уже знакомого нам Фредерико, друга авторитетного уголовника Франсиско:

- А что, если они договорятся, да и все трое предадут нас анафеме на веки вечные? Анафема отпущение перебъет! Я слышал, что они постоянно собираются дома у пастора Хулио, режутся там в карты и что-то замышляют против нас, - люди напряглись, почесали в крутых затылках и нестройной галдящей толпой направились к дому пастора Хулио.

 По всему выходило, что Фредерико-то был прав: святые отцы находились в доме у пастора Хулио и отчаянно резались в карты, потому что других дел у них со времен вековечного отпущения грехов в общем-то не было. Увидев стоявших в дверях мрачных мурачитас в скрипучих кожаных тужурках, отцы похолодели и поняли – это конец. Дон Рональдо сказал:

- Святые отцы, а ведь вы, как мы только что догадались – единственные среди нас грешники, и нужно избавить деревню от вас. Так что уходите. Отец Фернандо пытался защищаться:

- Ну и что, мы же никому вреда не приносим, сидим себе в карты режемся. В рай нас уже не возьмут, в отличие от вас и мы спокойно ждем Страшного суда, чтобы сполна ответить за наши тяжкие прегрешения. Коемуждо по делом его, как говориться. – Ответ этот не понравился мурачитас, они стали угрожающе приближаться к святым отцам, при этом вновь послышался трепещущий голос Фредерико:

- Давайте их не выгоним, а лучше убъем. Они нам все грехи отпускали и все про нас знают. А нет попа – нет греха, а на нас и подавно нет греха ибо они сами нам отпустили все грехи авансом, - и мурачитас, вняв таковым словам Фредерико,  накинулись на святых отцов. Крепкотелые батюшки, отринув на сей раз смирение и кротость, уверенно побили мурачитас и выгнали вон из дома, но им было ясно – дни их сочтены:

- Чего и следовало ожидать, - подытожил падре Адриан, потом добавил: - Может, убежим? – на что отец Фернандо ответил:

- От Бога не убежишь, да и неохота, - отбегались уже.

 Вечером на взятие святых отцов устремилась вся деревня, их, несмотря на яростное сопротивление, схватили, связали и усадили на ночь в обезъянник, где они начали усердно молиться каждый по своему, но одинаково ревностно.

 На рассвете толпа собралась на Базарной площади, где уже вовсю стучали молотками плотники, сколачивая помост для церемонии аутодафе. Привезли святых отцов в телеге, ведомой тупоглавыми рогатыми санмуранскими быками. Затем привязали батюшек к бревну с трех сторон. Отец Фернандо сказал:

- Вот ты, любезный пастор Хулио, намекал давеча, что надо бы  простить их перед смертью, бо не ведают, что творят. А они, сдается мне, ведают, только дороги у них иной нет – сказал «А» - говори и «Д», потому как мурачитас сказал – мурачитас сделал.

- Ну, так не прощай их. Я тоже не буду. Отпусти-ка ты мне лучше грехи мои, а то более некому, - ответил пастор Хулио.

- Отпускаю, святой отец, и ты отпусти мне и прости меня, - попросил отец Фернандо и пастор Хулио отпустил.

- Братцы! И меня не забудьте, а я так вас завсегда прощу и никакого греха за вами не вижу, - подал голос падре Адриан, - и все же, должен я заметить, что мы уходим не так уж плохо и давайте-ка, братцы, в наш последний миг земной жизни, не самой неудачной кстати, попросим прощения у общего Господа нашего, Иисуса Христа, за собственную пастырскую слабость, предадим совместной тройственной анафеме нашу одержимую бесом паству, но так, чтобы они не слышали, - вот ужо они попляшут без нашего пастырского благословления, и будет Мура без нас – всеобщее совокупление и хаос. Аминь. - И святые отцы, после сих слов, исполнили свой последний пастырский долг и задохнулись в экуменическом дыму. Не выдержали сердца.

 Церкви мурачитас снесли, а новую строить не стали, предполагая впоследствии занять освободившуюся площадь небольшими продуктовыми лавками и башамчными рядами, а духовные надобности, понеже возникнут оные у кого-нибудь, отправлять возле секвойного креста «Предки» на кладбище Троекратного отпущения.

 Однако, когда аутодафе благополучно завершилось, к облегчению мурачитас, которые теперь считали себя отмщенными за обман, вдруг все обратили внимание, что среди зрителей нет и не было Марты, а ведь она непременно бывала на таких важных мероприятиях, как сожжение еретиков.

 Обеспокоенные мурачитас бросились на поиски и вскоре обнаружили ее, точнее то, что от  нее осталось в бане Хуана-Пабло дель Торреса: кожа с нее была содрана и ею обтянут дощатый полок, а на бывшей голове бывшей Марты Капуччино стоял блестящий медный таз. Сначала люди даже не поняли, что это – их любимая Марта, но тут остроглазый и опытный в такого рода делах Франсиско сказал:

- Эй, мать вашу, так ведь это кожа нашей любимой Марты, видите – шрам на нашей любимой заднице, расплющи меня Господь, если это не кожа с задницы Марты Капуччино, эге, да-да! А это вот под медным тазом - ее пустая голова с большим и горячим ртом. Бедная, бедная Марта Капуччино…

Не выдержало сердце…

 

 

 

 

 

II.               Мурачитас задаются риторическим вопросом:

кто убил Марту Капуччино: евреи или цыгане?

Ниспровержение Марты.

Бедные, бедные хлысты…

 

 Итак, убита Марта, женщина, из-за которой все и началось, и это, конечно же, повергло мурачитас в глубокое горе. Баню, где обнаружили труп несчастной Марты было решено сжечь, потому что мыться в ней все равно было невозможно. И, по привычке, жители Сан-Муры начали искать виновных в случившемся, с тем, чтобы наказать как следует. А как раз найти виновного в этом страшном проишествии оказалось, на первый взгляд, очень непросто: если бы живы были святые отцы, то можно было бы обвинить их, ведь Марта обманула их и в конце-концов они остались без работы и средств к существованию. Но святые отцы были сожжены и не могли убить Марту.

 Если бы жив был Алехандро Веласкес, то можно было бы наказать его, ведь из-за Марты он попал в обезъянник, где его мучили обезъяны и где он недоедал. Но и Алехандро Веласкес был уже примерно наказан и теперь выходило, что никто не мог бы убить Марту из живых, потому что она была всеобщей любимицей.

 Разве только Хуан-Пабло дель Торрес, но ведь его не существовало – это убедительно доказала сама Марта, но даже если бы он существовал, то сдирать кожу и обтягивать ей банные доски – не в его правилах, - он бы вырвал у Марты сердце и сожрал его, предварительно обескровив Марту излюбленным вампирским способом.

 Мурачитас почувствовали что-то нехорошее: все мыслимые и предполагаемые враги и обидчики Марты были истреблены, в том числе сектанты – до единого человека…А может быть, это были обезъяны? Но обезъяны были погружены в освоение обретенной ими б.Пуквы (ох, и какими же замечательными управленцами оказались эти улыбчивые унтерменши!!!) и потом, известно всем, что на мокрое дело дети джунглей не идут, да и не за что им было мстить Марте, благодаря которой они получили возможность стать полноправными членами общества и даже присовокупить немалые территории. Так кто же виноват?

 Мурачитас, пораскинув мозгами, поняли, что убийцы Марты прячутся вне Сан-Муры и начали перечислять население окрестных земель.

А в окрестностях Ураквы, как мы уже говорили, жили хлысты-флагелланты, располагался цыганский табор (Цыгаква) и небольшое еврейское поселение (Евреква). Нечего было и думать, - Марту однозначно убили подосланные кем-то из этих людей жестокие убийцы. Но кто конкретно и зачем – вот что нужно было выяснить, чтобы суд был, как и всегда, не только скорым, но и  справедливым. Карлос Суарес, столяр и плотник, заметил:

- Это не хлысты. А евреи - тихий народ, с нами они общаются мало, торгуют медом и пряниками на Большой дороге, а к нам ходят только за молоком и яйцами. И это подозрительно: они, наверное, завидуют нам. Думаю, это они убили Марту. Они всегда кого-нибудь убивают вот так – таинственно и жестоко, просто этого никто не видит и об этом никто не знает, а потом находят обезображенные трупы. Надо бы их, евреев, окрестить и обезгрешить, но поскольку сделать этого некому, то надо их просто истребить. Всех до единого.

Бенедикто Пиниссимо возразил:

- Что, если это не они, а какие-то другие люди. Например, цыгане? Карлос Суарес ответил на это замечание:

- Если евреи кого-то зверски не убили сейчас, то обязательно убьют потом еще более зверски, чем могли бы, уж я вам точно говорю. К тому же они очень нудные и надо их истребить сейчас, чтобы потом не мучиться. Бенедикто же сказал:

- По моему, это все же цыгане сделали. В отличие от евреев, они частые гости в нашей деревне. Они садятся возле «Пивбара» Изауры Кончитас и поют плохими голосами плохие песни на плохом мурачитском языке, и очень плохо танцуют. А их дети клянчат милостыню с наглыми рожами, и никакой тебе магии, никакого знания медицины и других полезных знаний и навыков. Более того, совсем недавно цыгане торговали у нас какой-то ботвой, от которой сначала хорошо, а потом плохо – они тогда здорово разбогатели и только несуществующий Хуан-Пабло дель Торрес смог остановить это безобразие, сожрав всех их собак и передушив всех цыганских кошек для устрашения. Так что ничего удивительного, что они убили нашу Марту, поэтому нужно их истребить. Это совершенно понятно.

- Но зачем же им убивать Марту? - спросили некоторые недоверчивые мурачитас, а Бенедикто сказал:

- Да потому что они злые и сделали это из ненависти к истинным, к тому же безгрешным, мурачитас.

 Но лучше всех разобрался в ситуации Хуан-Педро Пероччино, деревенский учитель истории, который сказал:

- Евреи уже были много раз виновны в бедах целого мира и наказывались за это, также, как и цыгане – уж вы мне верьте, как историку. Но вот чего еще точно не было, так это сговора евреев с цыганами – и я думаю, что именно такая опасность нависла над нашим безгрешным поселением. Точно-точно вам говорю - евреи сговорились с цыганами и хотят выжить нас отсюда. Между прочим, это именно они спровоцировали нас убить святых отцов и знаете, что теперь будет? У нас не будет теперь детей! – тут мурачитас остолбенели, а потом все разом начали спрашивать Пероччино, почему это у них не будет детей, ведь женщины есть в Уракве и мужчины не обессилели…кажется, на что Пероччино ответил со знанием дела:

- А вот почему. Потому что нам-то грехи отпущены, и даже мертвым предкам нашим тоже, а вот те, кто родится от нас, не могут быть безгрешными -  попов-то мы поубивали, и некому младенчиков наставить в истинной вере, и вот - погибнет наше дело. Вот какой хитрый способ изведения нас выдумали евреи в сговоре с цыганами.

 Речь Пероччино произвела на мурачитас гнетущее впечатление: мужчины в ярости заскрежетали зубами, женщины заплакали и стали спрашивать у Хуана-Педро, что же делать, на что он угрюмо ответил:

- Как что? Убивать всех новорожденных, ничего не поделаешь – революция пожирает своих детей, так я вычитал в книжке. А предварительно надо истребить евреев и цыган, в наказание и в назидание потомкам. Но тут послышался сомневающийся голос из толпы, принадлежащий Жануарии Мериде:

- Послушай, Хуан-Педро, а зачем же, все же, евреям и цыганам убивать Марту? – мурачитас воззрились на Хуана-Педро и тот все быстренько разъяснил:

- А вы еще не догадались? Глупцы! Марта никакая не трижды и не вечно непорочная, она – жидо-цыганский агент. Я вам точно скажу: евреи и цыгане после чудовищной оргии с участием парно-и непарнокопытных животных, а также собак и кур, подговорили ее обойти все церкви и смутить сначала святых отцов, а потом и всех нас, внести в нашу жизнь разор и смущение. Конечно, никто не спорит с тем, что святых отцов надо было спалить, но уж не как не раньше того, как они отпустили бы грехи нашим будущим детям и детям наших детей. И скорее всего, святые отцы остались бы живы, потому что, наверное, нельзя отпускать грехи еще несуществующему человеку и они были бы нужны для отпущения грехов регулярно появляющимся на свет новым членам нашего безгрешного общества. Видите, какие расчетливые злодеи, эти цыгане, а особенно евреи. Это они виноваты в сожжении святых отцов.

 И вот тут-то мурачитас осознали, как глубоко они заблуждались и закричали во развенчание культа личности Марты-распутницы:

- Вот тварь! Мы ведь знали, что что ни то да не так! Мыслимое ли дело – сжечь благородного Алехандро Веласкеса, трех попов и вырезать всех сектантов, а ведь мы действовали по ее наущению! Сука! Давайте надругаемся над ее трупом, раз уж ее убили…Да, но тогда зачем цыгане и евреи убили Марту-совратительницу? – вновь всплыл проклятый, так и нерешенный вопрос. Но Хуан-Педро даже разозлился на непонятливость мурачитас:

- Вы что, совсем идиоты?! Она не выполнила своего обещания, не привела евреев и цыган к нам в деревню: во время боя с сектантами мы все должны были погибнуть и если бы не обезъяны так бы и было – помните, какие сектанты были здоровенные, их наверняка подкармливали евреи медом и пряниками и цыгане ботвой, - а когда бы мы все погибли, то наше место заняли бы цыгане и евреи, а Марта получила бы в награду, например, души наших неродившихся детенышей. Понятно теперь? - И тут уж, конечно, мурачитас все стало ясно и они завопили:

- Надо непременно истребить их, и евреев и цыган, иначе они еще какую-нибудь гадость замыслят! Веди нас, Хуан-Педро! Но сначала надо надругаться над трупом Марты-распутницы! – и мурачитас, по укоренившейся привычке не откладывать дел в долгий ящик, эксгумировали Марту, стянули руки и ноги ей за спиной, а в грудь вбили осиновый кол и, с чувством глубокого удовлетворения, закопали ее обратно в яму. И только после ритуальной расправы над мерзким жидо-цыганским агентом, Хуан-Педро Пероччино повел храбрых мурачитас на справедливую расправу в Цыгакву и Еврекву.

 Завидев толпу разъяренных ураквас, цыгане мигом съели свою любимую ботвинную похлебку, как раз в это время сварившуюся, свернули свои лохмотные юрты, оседлали  коней и ускакали в джунгли. Это страшно разозлило мурачитас и они ринулись в противоположную, еврейскую сторону. Поселок евреев хоть и был невелик, но хорошо укреплен, потому что евреи, как известно, очень бояться нападений диких зверей, населяющих джунгли.  

 Еврейский мальчонка, стоявший на вышке, издалека заметил рвущихся в атаку мурачитас и закричал на своем глупом языке:

- Евреи, проклятые заговорщики! Нам нужно немедленно спрятаться, ведь мурачитас открыли наш заговор против них! – и евреи, конечо же, свернули быстренько свою подлую торговлишку медом и пряниками и затворили ворота. 

 Мурачитас целые сутки пытались взять Еврекву штурмом, но безрезультатно, погром не удался. Очень усталые, но совсем недовольные вернулись они в Уракву. Там они долго размышляли, как же им противостоять цыганско-еврейскому заговору и придумали поджечь джунгли на рассвете: тогда-то евреи и цыгане точно погибнут в огне и можно будет вздохнуть свободно, - так полагали мурачитас.

 Сказано – сделано, ведь слова  настоящих мурачитас никогда не расходились с делом. Едва лишь забрезжило солнце, джунгли были подожжены со подветренной стороны и начался грандиозный пожар. К радости мурачитас, он бушевал целый день и всю ночь, и после этого пожара никто уже не видел ни евреев, ни цыган. Но куда-то запропастились и хлысты-флагелланты, к которым мурачитас, в общем-то, относились совсем неплохо: каждый не раз бывал у них на собраниях, участвовал в радениях возле сверкающих костров, в основном, конечно, это все происходило в юношеском возрасте. Многие мурачитас сожалели, что куда-то ушли флагелланты, испугавшиеся вероятно, бурных событий в Сан-Муре. Некоторые, впрочем, полагали, что хлыстов постигла участь цыган и евреев, но на это Хуан-Педро, - с тех пор руководитель Сан-Муры, сказал, что, мол, если это и так, то ничего страшного, так как когда рубят лес – летят щепки, в сущности, хлысты были социальной прослойкой бесполезной для ураквитас.

А джунгли, как известно, быстро восстанавливаются.

 

 

 

 

III.           Дискуссия о страшных детях мурачитас.

Ужасное прозрение.

Чудовищная далматинская напасть

 

 И вот тут мурачитас и зажили совсем уж неплохо. Одно только беспокоило ураквитов – судьба их будущих детей.

 Напомним: перед тем, как разобраться, наконец, с народцами-заговорщиками, Хуан-Педро сказал, что дети безгрешных родителей не являются безгрешными и поэтому их нужно убивать, если мурачитас хотят, чтобы их земля была вечно безгрешной, а это было не совсем по душе мурачитас, особенно женщинам. Убивать детей – это уж вовсе нехорошо…Но события развивались стремительно и необратимо.

 Однажды Асунсьон Баррерас почувствовала себя нехорошо на сборе колорадского жука и упала в обморок. Фельдшер, которого звали дон Алварес, догадался, что она беременна и вопрос теперь стоял ребром, как говорится, в лоб: что делать с будущим младенцем?

 Хуан-Педро  Пероччино вновь собрал народ на Базарной площади и сказал:

- Мурачитас-ураквас! У Асунсьон Баррерас скоро родится младенец. Надо решить, что с ним делать. Народ спросил у Хуана-Педро:

- А что ты думаешь, дорогой наш Хуан-Педро? – на что предводитель ответил:

- Думаю, надо убить этого демоненка, ведь, как и оговаривалось ранее, некому его крестить, а некрещеные дети, как мы знаем, принадлежат самому дьяволу. Если у каждого из нас родится хотя бы один ребенок, то нам придется бежать отсюда, закрыв глаза, куда глаза глядят.

 Народ задумался, и Асунсьон закричала, что выцарапает хоть закрытые, хоть открытые глаза любому из мурачитас и в том числе самому Хуану-Педро, если он попытаются отнять у нее ребенка. И тут пришла счастливая мысль дону Алваресу, фельдшеру:

- А давайте сами его покрестим, мы же все безгрешные, мы все сами можем крестить своих детей. Мурачитас обрадовались:

- Молодец, Алварес, замечательно придумал Алварес, - но его полутезка охладил восторженный пыл мурачитас:

- Так дело не пойдет, ураквас. Нужно отстроить церковь. Нужен авторитетный человек, священник. - Но народ резонно возразил:

- Где ж его взять, если мы всех священников сожгли? - Но это не обескуражило Хуана-Педро:

- Не забывайте, что мы истребили святых отцов не сами по себе, ведь мы безгрешны и не ведали, что творили, а единственно токмо по наущению Марты-распутницы, натравленной на нас жидо-цыганами. Это было незаконно, и мы не имеем морального права наших детей крестить сами, вдруг мы опять совершим что-то незаконное? - Народ согласно закивал головами, а потом спросил:

- Но тогда что же ты предлагаешь? Все же убивать маленьких дъяволов? – но Хуан-Педро сказал:

- Убивать детей, конечно, очень негуманно, это противоречило бы всем моральным принципам человечества и всем нормам международного права. Я предлагаю позвать в крестители существо, никоим образом незаинтересованное в наших делах. Я предлагаю крестить наших детей царю обезъян, - и конечно, мурачитас очень обрадовались, что их будет крестить царь обезъян. Ведь обезъяны очень хорошо показали себя в бою с сектантами и хорошо относились к мурачитас. И тут же делегация с петицией отправилась в Пукву-Обезъякву.

 Едва они скрылись за кактусовой оградой, как истошный крик потряс Уракву, - это кричала старая картофелеводка Ханна Терция. Люди подбежали к ней и спросили, что случилось и Ханна рассказала следующее:

- Я вчера, как и все мурачитас, обрала всего колорадского жука и пожгла его, а потом выкопала всю картошку на огороде и сложила ее в погреб. Посмотрите-ка,что с нею сталось, я просто-таки онемела от ужаса! – и все поспешили в погреб Ханны, где увидели, что вся картошка превратилась в…отвратительного вида новорожденных щенков.

 Шесть мешков отборной картошки, - а уж то, что картошка Ханны Терции была отборной, это было всем известно, - обратились в щенков далматинской породы! Они пищали, ничего не видели, карабкались друг на друга и это зрелище копошащейся пятнистой щенячьей массы страшно поразило мурачитас. Немного постояв, они разбежались по домам, еще более пораженные страшной догадкой и, как к несчастью оказалось, - верной!  Вся, собранная вчера картошка обратилась в щенят далматинцев и вся деревня вскоре наполнилась страшным визгом желающих пищи щенят.

 Мурачитас суетились по деревне, спрашивая друг у друга, что же им делать, - ведь такой далматинской напасти не помнили даже старожилы. Если утопить их всех в реке, то воду нельзя будет пить,  если же сжечь, то вообще надо будет надолго уйти из деревни от запаха и визга, да и потом, у кого поднимется рука на щенят, да еще в таком количестве? И кроме того, вдруг щенята обратятся обратно картошкой, тогда если их уничтожить, то вся деревня останется без картошки на всю зиму, которая, кстати, уже не за горами.

- Может быть, продать далматинцев кому-нибудь? – сообразила Паола Писсаро, любительница собак, в особенности догов, на что ей тут же возразили:

- Мы живем здесь одни уже сто лет в одиночестве и до ближайшего населенного пункта триста недель пути, но там далматинцы, да еще в таком количестве – точно никому не нужны. Местных же цыган и евреев мы истребили по причине их вредности, равно, как и сектантов. Даже хлысты, которым мы могли бы подарить хоть миллион щенков, угорели в джунглях, подожженных нами или ушли куда подальше. Что же делать? Конечно, щенки сдохнут с голода, но сколько это будет продолжаться и, главное, почему это случилось?

- А я знаю, почему, - угрюмо сообщил феноменально догадливый дон Альберто, с которым мы уже сталкивались на страницах нашего правдивого повествования, - это оттого, что мы погубили кучу народа, сожгли святых отцов и порушили все церкви в Сан-Муре…Теперь у нас не Сан-Мура, а снова - просто Мура. Раньше, хоть мы и грешили, но можно было покаяться и попы могли нам отпустить грехи, а теперь, хоть мы и безгрешны, но над нами нет никакой власти, потому что Бог не любит безгрешных, которых нельзя прощать и не в чем упрекнуть, он любит тех, кто каится и просит пощады. А там, где не каются и не просят прощения - нет Бога, и тогда наступает власть демонов. Картошка - это чертово яблоко, и щенки эти – дьяволята. Их надо мочить. Хотя это уже бесполезно, даже если у сортира. Мы беззащитны перед этими монстрами. – Так сказал дон Альберто и мурачитас, как принято, согласно закивали головами.

- Но что же теперь делать? – спросили они у дона Альберто, а он в ответ засмеялся:

- Что делать? Вот, спросите у Хуана-Педро, он же предводитель и он все знает, он сам так говорил.

- Говорил и говорю, - ответил Хуан-Педро, - надо, чтобы поскорее привели царя обезъян, он станет нашим священником, а мы должны пока строить церковь.

- А какую церковь, дон Хуан-Педро? Траквитскую или вруквитскую или порквитскую? – спросили люди, а дон Альберто, очевидно повредившись в разуме, захохотал и крикнул:

- Обезъянитскую!!! Служить-то там будет обезъянит!!! И детей ваших крестить будет обезъянит по обезъянему обычаю!!! – мурачитас задумались и стали спрашивать друг друга и тут же сами себе отвечать:

- А какие у обезъянитов обычаи? У них и обычаев-то никаких нет, обезъяна – она и есть обезъяна. Они и говорить-то не могут по-человечьи, потому как животные, знают только как на гитарке бренчать, стрелять цыгарки да огород кактусами городить…- и все помотрели с надеждой на Хуана-Педро, который, правду сказать, не выглядел уже таким уверенным, - ответь же нам, дон Хуан-Педро?!

- А знаете, что? – вдруг прозренно сказал дон Альберто, - а ведь виноват-то во всем он, Хуан-Педро, чего это он высунулся со своими евреями и цыганами? Не спорю, люди они не такие замечательные, как мурачитас, но ведь мы не только убили их, мы еще спалили джунгли, и теперь остались, между прочим, без дров на зиму, а она, кстати, не загорами. Мы наверняка все сдохнем, как и говорил подвергаемый аутодафе Алехандро Веласкес, потому что вся картошка превратилась в щенков, которые вырастут скоро и сбегут в выжженые джунгли и нам нечего будет есть, а без дров мы все замерзнем, - и тут мурачитас, после вторичного объяснения, поняли наконец, какой опасности они подвергались, и решили сжечь Хуана-Педро. Ну, потому что уже не знали, что делать… Тут же, впрочем, выяснилось, что и сжечь негодяя-провокатора они тоже не смогут, потому что, как сказал дон Альберто, дров-то у них не было!

 Пораскинув мозгами, мурачитас решили простить Хуана-Педро, если он избавит деревню от нашествия щенков-далматинцев, визг которых становился уже вовсе нестерпимым. Хуан-Педро глубоко задумался. Выхода он не видел.

 А в это время мурачитас еще более встревожились, потому что щенячий визг сменился вполне взрослым рычанием и звуками нешуточной песьей грызни.  Некоторые поспешили домой и увидели, что от бывшего щенячьего потопа ничего не осталось, кроме двух-трех чудовищных мускулистых псов в каждой картофельной яме (превратившейся в небольшой кровавый водоемчик, то есть, кровоемчик). Псы были одарены ужасающих размеров пастями,  кривыми кинажалами-когтями и яростно дрались.

 И вот, как и следовало ожидать, - выражаясь словами безвременно аутодафированного падре Адриана, -  гигантские собаки, вздымая цунами кровавых брызг, выпрыгнули из кровоемов и устремились вдоль Муры, нападая на людей.

 Мурачитас в ужасе пытались прятаться, но далматинцы настигали их раньше и тут же  пожирали с огромной скоростью. Был убит и Хуан-Педро, который так и не успел отойти от дум о способах спасения народа и деревни, как огромный далматин откусил ему голову и проглотил ее.

 Окровавив Уракву, раскидав по ее улицам изъеденные останки тел некоторых мурачитас, пятнистые псы умчались в выжженнные джунгли, причем в своих чудовищных пастях они волокли по два-три верещащих ураквас.  Уцелевшие жители деревни наблюдали за страшным событием из окон и волосы вставали на их головах дыбом.

Вот так мурачитас, в точном соответствии с предсказанием дона Альберто остались без картошки, без предводителя и без некоторых своих товарищей.

 

 

             IV. Пришествие и ушествие царя обезъян.

Рождение младенца.

Бедная, бедная Асунсьон Баррерас…

 

 Когда делегация, посланная за царем обезъян возвратилась, она застала страшную картину разгрома и полного обезкартофеления всей деревни, такое, что, Антонио Порциони – руководитель делегации – сел посреди улицы, поднял руку своего друга и соседа Петруччо Капуччино (он сразу узнал ее) и заплакал, приговаривая:

- Зачем же, зачем мы все лето занимались прополкой картошки и сбором колорадского жука? Неужели все это ради того, чтобы картошка убежала в образе далматинцев в джунгли, которых нет? Одно утешение и одна наша надежда – на царя обезъян, которого мы привели с собой, - и Антонио с друзъями начали собирать народ на Базарную площадь, чтобы поведать им радостную весть и показать нового духовного предводителя мурачитас взамен трех сожженых ими святых отцов.

 Жители мрачно смотрели на невысокую, но хорошо сложенную обезъяну, которая готовилась принять соответствующий сан, обещанный ей Хуаном-Педро. Да ведь вся штука-то была в том, что Хуана-Педро, точнее его голову, проглотил огромный далматинец. А люди после далматинского нашествия вовсе не были расположены крестить своих будущих детей у обезъяны, хотя, судя по всему, выбора у них не оставалось.

- Расскажи-ка нам, обезъянит, по какому обычаю вы живете? – таков был общий вопрос всех мурачитас к обезъяниту. За широко и дружелюбно улыбающегося царя ответил Антонио:

- А он не говорит по-человечьи, да, наверное, у них и нет никаих обычаев. Просто я считаю, что у нас должен быть кто-то, кто убережет наших детей от власти демонов и при ком мы опять будем жить хорошо, - обезъянит глазами поблагодарил Антонио Порциони. Ураквас, в общем-то верили Антонио, потому что он мог обращаться в кого-угодно, особенно в свинью и вполне возможно, понимал, о чем думает обезъянитский руководитель. Но слышать разумную речь обезъянита все же было желательно, поэтому мурачитас начали настаивать:

- Пусть хоть кратко что-нибудь скажет, а то как будет с нами общаться, если он молчит всегда, - Антонио широко улыбнулся обезъяниту и сказал ему:

- У! У! У! – обезъянит, напротив, сделал очень суровое и непреклонное лицо, слегка приподнял подбородок, облокотился на крышку трибуны и произнес:

- У! У! У! – мурачитас примолкли, потом дон Алварес сказал:

- Этак всех детей у нас будут звать одинаково, на «У», - виданное ли это дело? – Антонио нахмурил брови и стал кричать:

- Вы же просили привести царя, мы привели, вы просили, чтобы он выразил свои мысли кратко, - он сделал это. Чего ж еще вам нужно, неполиткорректные негодяи?! – но на сей раз мурачитас не закачали согласно головами, а стали недовольно кричать:

- У нас нет дров, картошка превратилась в собак и убежала в лес, который сгорел, у нас нет ни одной церкви и ни одного святого отца, наши дети обречены служить сатане, а ты хочешь всучить нам обезъяну! – Антонио защищался:

- Это не я хочу всучить вам обезъяну! Это Хуан-Педро послал меня за обезъянитом, а вы, между прочим, согласились с Хуаном-Педро. Так кого вы ругаете? Ругайте себя, Хуана-Педро, а не Антонио Порциони, - обезъянит при этом царственно спокойно взирал на межчеловеческую склоку. Но когда Эвита Гонзалес, деревенская уборщица школы крикнула:

- Убирайся к черту, Антонио и уводи с собой своего проклятого обезъянита, с виду глупого, как копченая чехонь…- обезъянит принял кряжистую длиннорукую борцовскую позу и показал всем свои крепкие зубы. Народ ахнул, побоялся мгновение, а потом начал кидать в обезъянита разную гадость. Антонио закрыл руками голову и упал под трибуну, а обезъянит ловко отбивал летящие предметы и переадресовывал их обратно. Потом погрозил людям кулаком и убежал на четырех конечностях в Пукву-Обезъякву. Народ стал расходиться, но Антонио, вскочив, снова закричал:

- Стойте, идиоты! Я же не сказал самого главного! Вы же не понимаете! Обезъянитас – фашиствующие молодчики, они стремятся к завоеваниям и их не нужно было обижать! Теперь они придут на нас войной – вот увидите - и нам все равно придется принять обезъянского царя, потому как у него – сила, а у нас нет выбора! – из народа же ему сказали:

- Выбор всегда есть! – и мурачитас согласно закивали головами и отправились по домам, оплакивать сьеденных далматинцами родственников.

 Далее было вот что. Антонио-то оказался прав. Обезъяниты заявились в Муру всей своей ужасающей толпой и долго, нудно, с нечеловеческим упорством избивали мурачитас, чей боевой дух был подорван далматинским нашествием. Наставив синяков и шишек мурачитас обезъянитас вскоре ушли, прихватив коров, свиней и наложив навозную контрибуцию (две телеги со двора). Мурачитас чувствовали себя униженными и оскорбленными и тихо переговаривались меж собой, пестуя злость в душах: «Чай не твари мы дрожащие, чай мы право имеем» и точили топоры. Но, к величайшему сожалению, мурачитас вскоре должны были убедиться, что зарвавшиеся обезъяниты, набегающие из б.Пуквы и скрывающиеся туда же – не самая страшная для мурачитас сила на земле.  И ко всему прочему Асунсьон Баррерас родила дивного младенца. Мальчик, на удивление хороший, отличался спокойствием и зорким взглядом…На следующее утро, когда Асунсьон склонилась над колыбелькой с младеньчиком с тем, чтобы поименовать его как-нибудь, он выскочил оттуда, вцепился ей в шею острыми, как бритва зубами и высосал из нее всю кровь, - так что Асунсьон сдулась подобно воздушному шарику, - после чего, даже не утерев окровавленный рот, мальчонка с огромной скоростью убежал в сожженные джунгли, по еще не остывшим следам далматинцев. Мурачитас поняли, что, вероятно, дон Альберто-то был прав и деревня теперь предана сатане.

- Проклятие!!! – сказал дон Марко Ананцио, - сдается мне, что наступают последние дни Муры.

И он был совершенно не прав, потому что наступали не последние дни, а последняя, страшная ночь Муры.

 

 

V. Последняя ночь Муры.

Возвращение Хуана-Пабло дель Торреса.

Бедные-бедные мурачитас…

 

 С тяжелым сердцем приступаю я к написанию последней главы нашей нудной, но поучительной повести, в которой будет в омерзительных подробностях рассказано о погибели целого народца на оказавшемся для него скорбном пути поиска истины и стремления к совершенству.

 Не правда ли, дорогая читательница (-ель) – тяжело будет нам расставаться с полюбившимися героями этого правдивого повествования, такими наивными, такими ищущими, такими ошибающимися и такими светлыми, тем не менее, в своих заблуждениях. В общем, с настоящими мурачитас, на которых, верно, многие захотят быть похожими, а некоторые, возможно уже и похожи на них. Ну так – в добрый путь…

 Дон Альберто, некогда догадавшийся о том, что с некоторых пор деревня принадлежит дьяволу, был, конечно же, прав. Но на самом деле, мурачитас пропустили тот миг, когда нечистая сила, почуяв добычу, начала постепенно овладевать Мурой-Ураквой. Ведь некоторые читатели, сведущие в демонологии,  вероятно, уже догадались, что кожа с Марты, трижды непорочной распутницы, была содрана вовсе не евреями и цыганами – нет! Шкуру с Марты спустила Обдериха, банная демонесса, которая стережет свою жертву под полком, ждет урочного часа, а с той самой поры, как мурачитас, введенные в заблуждение той же Мартой, истребили своих батюшек и порушили церкви, в Уракве – каждый час был урочный. Конечно же и щенки, как верно сказал догадец дон Альберто, являлись маленькими чертиками и выросли в здоровенных далматинских чертей. И ребенок Асунсьон был дьявольским, потому что не был крещен и никто не мог дать ему имя. К тому же, когда Асунсьон рожала его, она в забытьи крикнула: «О, черт, как больно», - нечистик явился, да и пометил младенца, как своего. Да.

…Наступившей зловещей ночью Джузеппе Мачитозо тихо, чтобы никто не услыхал, собрал вещи и хотел было дать деру из деревни. На крыльце он послюнявил палец и вонзил его в небо: «Да, сдается мне, сейчас разразится торнадо», - подумал он и нахлобучил сомбреро поглубже. Выходя из калитки, Джузеппе увидел мертвого предводителя Хуана-Педро, без головы и в пончо, накинутым на безголовые плечи, посередине которых стоял треугольный колпак. Колпак тяжело вздохнул и сказал:

-  Джузеппе, сними с меня колпак, освободи меня! Мне душно, меня мучат видения обезъянитов! – Джузеппе не торопился помочь безголовому Хуану-Педро, он спросил:

- А ты не задушишь меня, Хуан-Педро? – бывший предводитель еще более тяжело вздохнул и сказал тихо, но внятно:

- Конечно, нет, Джузеппе, ты же мой друг, - и Джузеппе, конечно, снял колпак с мертвеца. А тот и спрашивает:

- Скажи, Джузеппе, что ты хотел увидеть под колпаком? – после чего бросился на Джузеппе и стал его душить, приговаривая неизвестно чем: «Нельзя верить существу без головы, нельзя верить существу без головы» - так и задушил его насмерть.

 Но Джузеппе, конечно, тут же сам обратился в живого мертвеца и, вытянув руки вперед, сомнабулическим шагом отправился по деревне, искать себе жертву. Увидев мертвого Джузеппе, его жена Лолита, то есть уже вдова, очень мудрая женщина, обхватила себя сзади руками и сказала загробным голосом: «Не я тебя, страх, боюсь, но ты меня бойся», однако, Джузеппе-мертвец не поверил в волшебную формулу, не испугался и загрыз Лолиту насмерть, отчего она превратилась в ведьму и тоже отправилась искать себе жертву и вскоре нашла ее, точнее их, в доме дона  Хорхе-плотника: она через уши высосала всю кровь из самого плотника, обратив его каким-то бесом и загрызла всех домочадцев, которые, непосредственно после загрызания, также отправились на поиски жертв…

 В то же самое время, очнулись от столетней спячки не так давно потревоженные мертвые предки мурачитас – их ведь сволокли всех на одно общее кладбище Примирения, и им, вероятно, было там тесновато, а с недавних пор отчего-то и слишком жарко. Предки выбрались из общей могилы и с воем и стоном, от которого стыла кровь в жилах, вошли в деревню. Они принялись душить и грызть своих неблагодарных потомков, которые, тут же превращаясь в таких же обиженных мертвецов, принимались драться со своими осатаневшими предками…

 Драчливых трупов становилось все больше и больше и они вскоре заполнили всю деревню своими гремящимися костями, осыпающимся прахом, кусками разложившейся плоти и катящимися по мостовой блестящими черепами. Предки кричали: «Зачем вы потревожили нас, идиоты!» и мурачитас, пытались молиться, но изрыгали абракадабру и с каждым извергнутым ими словом материализовывался демон и принимался терзать плоть еще живого мурачитас, который, некоторое время спустя, начинал биться с демоном, но тот хватал уже мертвеца и рвал его на части…Откуда-то понаползли тучи садистски замученных колорадских жуков и личинок и начали прыгать на мурачитас и мстительно вбуравливаться в их трепещущие от боли тела. Страшный гром потряс Муру и во мраке, как говаривал классик, заблистали молнии. Дождя не было. Было жарко и сухо.

 По деревне носился в образе визжащего порося вполне обычный оборотень Антонио, тщась пережить страшную ночь свиньей, а за ним на полусогнутых отвратительных ногах ощерив ужасные рты носились два беса – один с головой лошади, другой в виде бескрылой мускулистой птицы без головы. Скоро они догнали его и принялись с аппетитом пожирать, освобождая человечье тело от свинячьей оболочки. На уже голого настоящего Антонио сверху свалился чудовищный колорадский жук с обиженными человеческими глазами и с громким жужжанием поглотил его голову. В свою очередь, голова Хуана-Педро бегала на комариных ножках за безголовым телом, а тело в ужасе убегало от нее, попутно занимался удушением и растерзанием мурачитас. Откуда-то выползла плачущая Марта без кожи, которая сладострастно втянулась в сатанинский вертеп, - она, омерзительно корчась, вывернулась из веревок, стягивавших ее руки и ноги, вытащила осиновый кол из груди и вскоре лоскутами сдирала с кого-то кожу, говоря страшным мертвым голосом: «Зачем раздели меня, дайте мне одеться» но на нее скоро набросился какой-то острозубый, остролапый монстр и пожрал без остатка. Франсиско Перейра, убегая от скелета своего разъяренного отца, в отчаянии влез на секвойный крест и сотня мурачитас, еще посюсторонних, увидели, что прах побоялся карабкаться за сыном на гигантский животворящий символ. Они, в надежде, также начали покорять сию спасительную вершину. Вскоре на широких плечах креста как куры на насесте, восседали трясущиеся от страха мурачитас, а иные висели, подобно китайкам. Нечистая сила во всех своих дъявольских обличиях устремилась к кресту издавая звуки вожделения.

Со свистом и хохотом рассекали воздух ведьмы, пугая мурачитас так, что они падали с креста  вниз, где их тут же обращали в разъяренных бесов. Колдуны и чародеи со всего света ходили вокруг секвойного креста как грачи по вспаханному полю и внимательно изучали облики демонов и их жертв, упыри яростно подпрыгивали, пытаясь ухватить мурачитос за ноги и стащить, чтобы побрататься. 

Из сожженных джунглей с воем вернулась стая далматинцев, на спине одной из собак восседал безобразный синий и злобный младенец и пронзительно кричал, как это только младенцы и могут…Последние мурачитас, совершенно седые и изможденные, взбирались все выше и тут секвойный крест вздрогнул и будто тяжко вздохнул.

Земля под его страшной тяжестью стала трескаться, прогибаться и проламываться. Из трещин полыхнуло жаром, крест начал обугливаться снизу, а затем разом вспыхнул и ветер снизу, из огнедышащего отверстия принялся с воем раздувать красное яростное пламя, в котором корчились людишки, обугливаясь, но не сгорая и не умирая.

 Демоны завизжали, почуяв, что пахнет жареным и домом. Секвойный крест,  пронзительно крича, медленно и тяжело погружался в развершуюся под ним огнедышащую пропасть и все полуночные твари радостной гогочащей толпой устремлялись за ним.

 Нестерпимо жаркая ямища все расширялась и в нее, как в гигантскую воронку, валились уже дома мурачитас, скотные дворы и культовые мурачитские сортиры. Геенна дошла до б.пуквитской стены из кактусов с одной стороны и до мрачного обиталища Хуана-Пабло дель Торреса – с другой и несомненно поглотила бы и их, но…Блеснул лезвийно луч солнца и пропасть мгновенно сомкнулась и все стихло, будто и не было ничего и никогда на этом месте, кроме жесткой, короткой травы.

 …Полицейский-оборотень Хуан-Пабло дель Торрес безмолвно смотрел на голую круглую пустошь полукилометрового диаметра, еще час назад кишмя кишевшую всякой нежитью, а сутки назад – жизнью и идейной борьбой. А над безмятежно зеленой кактусовой стеной замаячили забавные и лукавые мордочки юных бритоголовых обезъяниток в рубашечках с короткими рукавчиками. Хуан-Пабло дель Торрес внимательно посмотрел в их непреклонные глаза и ничего не сказал. 

Вот и вся история – от начала до конца, от морковки до апокалипсиса. И знайте, что все слова в повести – выдуманные, а совпадение смысла и произношения слов с их смыслом и произношением - случайное и непреднамеренное.

Что там было дальше - мы не знаем.




© Авторские права на все материалы, опубликованные на сайте, принадлежат их авторам, указанным в заголовке материала или после него.
© Сайт атеистов